Но почему же чувство к Лизе у Хитровича похоже на чувство тех, кто стоит по ту сторону? Почему? Почему у него при воспоминании о ней так же ноет и тоскует сердце, как и у героев Тургенева, в «Анне Карениной» и, «Войне и мире» у Толстого, у Цвейга и всех помещичьих и буржуазных писателей? Может быть, в нем есть что-нибудь от них, не изжитое еще? Может быть, это нехорошо? Как разрешить это?
Хитрович думал над этим много, он и верил своему чувству и не верил, боясь, что оно чужое. К Ветрову он привязался по какому-то странному влечению, и, несмотря на то, что у них, кроме работы, не было ничего общего, он ходил к нему часто. Ветров ругал его за сентиментальность, беспощадно выворачивал его наизнанку и тыкал это ему же в нос. Хитрович корчился, но уходил от Ветрова подбодренный.
Сейчас, подседлав лошадь, он выехал проводить Ветрова до Горбатого моста.
Немного отстав от Робея, позванивая стременами, они ехали молча. Аракчеевские с червоточащими дуплами березы выстроились по бокам дороги ровным ранжиром. Далеко-далеко впереди был только зеленый коридор. Впереди тихо посвистывал Робей. С шапок деревьев черные комочки-галки удивленно кричали:
— Как?! Ка-ак?!
Хитрович томился вопросами и крякал.
— Ты вот что, парень, — поморщился, взглянув на него, Ветров. — Надо когда-то точку поставить. Дальше так нельзя. Ты со своей любовью сползаешь к интеллигентскому хныканью и мещанству. Вообще я не против любви, а сейчас это уже чересчур.
— То есть? — нахмурился Хитрович. — Это будет чересчур, когда начнет отражаться на работе.
— А что, не отражается? Не обманывай, Николай, ни себя, ни меня. Работа у тебя потекла меж пальцев, твоя волынка заслонила от тебя все. Как ты прорабатываешь во взводе партконференцию? Никак. Что поговорил Робей, с тем и есть. На лошадей ваших смотреть муторно, гривы от перхоти седеть начали. А винтовки, а седла?.. Не отражается?!
Корчится Хитрович, будто под рубаху ему полезли крысы. Шлюзы его мокнут, он опускается весь и уже покачивается в седле не пружиной, а соломенным генералом, за которым он гонялся на празднике.
— Ты небось думаешь: я, я, — а на деле-то балда ты круглая. Люди, милый мой, определяются не по тому, как они о себе думают, а по тому, что они из себя представляют. По тому, как и что они делают, какую работу выполняют. Вот что... Любовь мне твоя горло переела, хоть сердись, хоть гневайся, а за работу тебе взяться надо.
— Чем же это нехорошо?.. Любить-то?
