Постояв еще немного у окна, Алан снова вернулся к полотнам. На четвертой картине он увидел женщину. Да, ему уже не надо было вглядываться, чтобы разглядеть в растении женскую фигуру. Алан с облегчением увидел, что в ней не было печали. Она стояла, высоко подняв голову, и смотрела на огненный закат. На красивом лице проступала тихая безмятежность.
На пятой картине снова был мужчина. Он тоже просто стоял, глядя вдаль. Горделивый, красивый, молодой. Но отчего-то на этот раз Алан испытал к нему не жгучую неприязнь, а жалость. А, вот оно! Каким-то образом Тори удалось передать абсолютную бездуховность этой фигуры. Собственно, это действительно был не столько человек, сколько кактус. Черты размыты, взгляд пустой — неодушевленное растение...
Шестая картина снова изображала ту же пару. Только они уже не росли из одного корня, а стояли поодаль друг от друга. Кактус-женщина отвернулась от кактуса-мужчины. Вся ее фигура выражала безразличие. Мужчина был агрессивно напряжен и сжимал кулаки, но едва проступавшее лицо выражало изумление и растерянность. Казалось, будто он потерял что-то, что ему и не принадлежало...
Ошеломленный Алан стоял перед картинами. Он понял, что на них были изображены чувства Тори, история ее любви и разочарования. Алан был удивлен и мастерством девушки, и глубиной ее переживаний. Да, как художница она и должна чувствовать сильнее других. Разочарование в любимом, которое испытывает хотя бы раз в жизни каждый человек, для этой ранимой девочки стало настоящей трагедией...
— Я не просила тебя разбирать эти картины.
Алан вздрогнул и обернулся. На лице Тори не было гнева. Оно было бесчувственно, а интонации се голоса — холодны. И Алан понял, что многое сейчас зависит от его поведения.
— Ты сердишься? — мягко спросил он.
Тори стояла, прислонившись к двери, и настороженно смотрела то на Алана, то на картины.
— Странно. Ты правильно их расположил.
— Они очень необычны, Тори. Я никогда не видел ничего подобного. Это на самом деле замечательно... — Алан медленно подбирал слова, боясь сказать что-нибудь не то, нечаянно ранить и отпугнуть эту чуткую девочку.
— Обычный антропоморфизм, — сухо пояснила она, — перенесение человеческих черт на предметы и явления живой и неживой природы. Я думала, ты знаешь.
— Дело не в этом. Твои «растения» передают такую гамму человеческих чувств...
— Чувств, растраченных зря! — махнула рукой Тори.
— Не зря, если они вдохновили тебя на создание таких картин. Это настоящее искусство, Тори.
