— Ты знаешь, кто или что это? — шепотом спрашиваю я.
— Нет.
— А ГК знает, кто это?
— Нет.
Ее плечи судорожно подрагивают, губы почти касаются моей ключицы. Я обнимаю ее и кладу ей руки на спину, туда, где крылья. Я почему-то думала, что татуировку можно найти на ощупь. Но там ничего нет. Может, у меня просто пальцы онемели от холода.
— Если это вообще кто-то знает, то разве что… — говорит она.
Наконец-то. Наконец-то я поняла. Я совершенно забыла про него. Я поворачиваю голову туда, где видела его в последний раз, — он все еще стоит на прежнем месте, на лугу, чуть в стороне от освещенной дорожки, черный и неподвижный. Молча. Может, он и здесь стоит на пороге, на границе между пространствами, о которых никто ничего не знает.
— Пиано, — говорю я.
Это, наверное, и есть его крик, его месть. Очень просто. Амели вырывается из моих объятий и смотрит туда же, куда и я.
— Еж, — говорит она, — вот же он. Почему он не поздоровался со мной? Пиано!
Он с места срывается в галоп, траектория его длинных прыжков над лугом напоминает волнистую линию; за несколько секунд он очутился рядом с нами. Амели подалась вперед и протянула к нему руки, приветствуя его. Я делаю шаг назад. Пиано перепрыгивает через обрушившуюся ветку, обнаженная древесина которой в месте перелома смутно белеет в темноте. Я отчетливо воспринимаю множество мелких деталей: шуршание его шерсти по листве, которую он задевает в прыжке, блеск его оскаленных, как в улыбке, клыков, свою собственную застывшую улыбку, свои потрескавшиеся губы. Вот он прыгает, его тело — как огромное бесформенное пятно над белым топиком Амели. Они падают на посыпанную галькой дорожку. Я отворачиваюсь и изо всех сил зажимаю руками уши, как будто хочу раздавить голову в ладонях. Я уже успела отбежать на приличное расстояние, когда вдруг почувствовала его за спиной. Он быстро приближается, длинными ровными прыжками. Наконец он поравнялся со мной. Его длинный язык болтается, как тряпка, и бьется о нижнюю челюсть.
После перехода на зимнее время я несколько дней нахожусь в каком-то смятении, никак не могу приноровиться к собственной жизни. Мир, в котором вдруг стало резко темнеть в пять часов дня, мне кажется чужим. Люди тоже изменились. Нет ничего, что осталось бы прежним. По утрам я просыпаюсь с таким чувством, как будто у меня есть причина быть счастливой, но никак не могу припомнить эту причину. Такое чувство я испытывала только в детстве, рождественским утром.
