Во время ночёвки у перевала Чёрного Чарли началась страшная гроза, и при яростных вспышках молний мы увидали перед собой равнину Питтуотер, а ещё дальше — заснеженный пик горы Веллингтон, что находилась уже за Хобартом. Промокшие насквозь и трясущиеся от холода, мы тронулись в путь ещё до рассвета. Вскоре после того, как взошло солнце, мы подошли к останкам огромного эвкалипта, смола коего имеет вкус перечной мяты, — остов его у основания имел в диаметре добрые два ярда. Но большая часть дерева — ствол и все толстые ветви — ударом молнии была превращена в неописуемое месиво белых щепок и чёрных углей, разбросанных вокруг на расстоянии двух сотен ярдов. Повсюду валялись куски древесины, прутики, здоровенные сучья и тончайшие щепки. Невыразимо прекрасно было совсем недавно сие дитя Земли Ван-Димена, и вот теперь оно разбито на миллионы обломков.
Когда мы добрались до Хобарта под покровом студёной ночи, разбойник Клукас подыскал нам место, где спрятаться; то была некая лавка в Уаппинге, недалеко от причалов, в которой торговал из-под полы грогом ливерпульский мулат, по прозванию Капуа Смерть. Он обещал в течение месяца найти для нас обоих место на отплывающем китобое.
Через два дня нас взяли за жабры полицейские по наводке Клукаса. Том Вивёр по кличке Рыкун оказался беглым гомосексуалистом, осуждённым за оскорбление нравственности, и получил ещё четырнадцать лет, причём срок этот ему предстояло отбыть в штрафной колонии Сара-Айленд. Меня схватили в пивной «Царство теней», которую я разрисовывал белоголовыми орлами, соединёнными гирляндами из глициний, дабы расплатиться за изрядных размеров бочонок с ромом. Я был осуждён возить три месяца камни на деревянных салазках в компании других кандальников рядом с местечком под липовым названием Мостки — мостков там не было и в помине — для сооружения дамбы на реке Дервент. Но уже через неделю местный лейтенант, как называют в Австралии управляющего какой-то областью, подотчётного лишь губернатору колонии, — так вот, лейтенант Перишер, озаботившийся постройкой сей дамбы, велел меня расковать и заключил со мною коммерческую сделку, по условиям коей я должен был писать портреты жён местных чиновников и свободных поселенцев, а также запечатлевать на холсте добычу здешних охотников — всяких там ни на что не похожих кенгуру и эму, не говоря уже о фазанах, которых приходилось рисовать по памяти, причём разложенными кучками на столах и задрапированными чем-то вроде шарфов.
