— Так сколько тебе хлеба? — вернул ее в булочную голос продавщицы.
— А сколько можно?
Продавщица протянула ей две целые буханки.
— Пока хватит?
— Спасибо! Я… не только для себя. — И ведь на самом деле не только для себя. Альбина обещала зайти. Поделится.
Углубившись в свои воспоминания, Люба не заметила, как завернула за угол и дошла до своего подъезда.
Поднялась наверх. Когда отперла дверь, ей показалось, что здесь так же холодно, как на лестнице, и она сразу, не снимая жакета, принялась растапливать печку, чтобы к приходу Альбины стало хоть немного теплей.
2
Альбина пришла не одна. За нею вошел мужчина. Когда он снял шапку, Люба удивилась, что он, хотя не очень старый, почти совсем седой.
— Познакомься. Это Яковас Коганас.
Люба «отбросила» литовские окончания и про себя повторила: «Яков Коган». Яковом звали ее дедушку, маминого отца.
— Яковас твой коллега, тоже был в лагере.
Люба мгновенно вернулась туда, где в мужской половине, за двумя рядами проволочной ограды одновременно с ними выстраивались для утреннего и вечернего «аппелей» мужчины. И она каждый раз смотрела, не стала ли короче шеренга.
Альбина придвинула ему единственную табуретку.
— Садитесь. Мы с Любой устроимся на кровати.
Любе почему-то очень хотелось, чтобы он был там же, где она.
— В каком лагере вы были?
— Сперва в немецком, для военнопленных.
Она удивилась этому «сперва», но не решалась переспросить. А он, видно, тоже привыкший к расспросам, сам стал рассказывать.
— Воевал совсем недолго. Сначала нас, добровольцев из Литвы, в армию не брали — не доверяли. Потому что юнцы из местного населения еще до прихода немцев стреляли в отступающих красноармейцев. Потом все-таки взяли. А семь месяцев спустя я попал в плен. Не мог бросить раненых. Я был военврачом.
Альбина перекрестилась.
— Слава Богу, что не расстреляли. Ведь людей вашей национальности расстреливали.
Любе было странно, что она постеснялась произнести «евреев».
— Я это знал. И когда немецкий офицер, приказав построиться, скомандовал: «Коммунисты и евреи — три шага вперед!» — мои ноги словно приросли к земле. Не шагнул. А потом, когда регистрировали, назвал себя именем погибшего в последнем бою друга, Турамом Тварадзе. И хотя товарищи по несчастью знали, кто я, не выдали. Только Павел, наш санитар, держал меня в страхе. Ехидничал: «Что это у вас, товарищ военврач, такая странная фамилия? И как только вы ее запомнили?» Но после того, как меня за попытку побега избили до полусмерти, донимать перестал. Потом, в нашем лагере, даже заискивал.
