— Ага, — Юля пожала плечами, — а мораль-то?
— Да-да-да! — обрадовался ИванИваныч. — Самое главное, это, конечно, мораль. Все это вещалось единственно для того, чтобы укрепить наше корпоративное единство, профессиональное братство и врачебную этику. Чтобы ух! Один за всех, и все за одного!
— Газа на всех не хватит, — скептически проговорила Юля.
— Я все сказал! — отрапортовал ИванИваныч. — Ну в основном, конечно. Давай, подруга, отдыхай!
— Ага, отдыхай, — проныла Юля, — я сейчас к своей старушке еще…
Внезапно калитка распахнулась, с шумом и скрипом, как от сильного пинка, допустим крепкой ногой в хорошем ботинке, и наружу выбежала Лилька в клетчатой майке с большим карманом на пузе и босиком. Карман украшала большая пуговица. В руках Лилька держала объемный мусорный мешок, стараясь по максимуму отдалить его от себя.
— Юля! — вскричала она как подраненная и схватилась за голову жестом отчаяния. Пакет с мусором рухнул у ее босых ног, мерзко шурша.
— Как хорошо, что ты уже приехала! — убежденно продолжала Лилька. — У нас тут черт-те что… прорыв безумия… Кошмар, что происходит! Мать одновременно в ярости, страхе и раздражении, собирается умирать, потребовала кислородную подушку. Еще бы искусственную почку запросила… Ты ведь пройдешь сразу к ней, да?
— Конечно, конечно, — уже на бегу подтвердила Юля.
— А кислородная подушка у тебя есть? — вслед проорала Лилька.
Розалия Антоновна любила утонченную ненависть, рафинированную шизофрению и прочие чудесные извращения. На высоте гнева она была прекрасна, индийская богиня Кали — яростная, с темным ликом и кроваво-красными глазами, в одной руке держит отрубленную голову, в другой — меч, две другие подняты для благословения, из разверстого в крике рта свисает язык, обагренный кровью невинных жертв. Нагота богини прикрыта лишь ожерельем из отрубленных вражеских голов, рук и ног.
Ловко размещая вздрагивающее от напряжения плечо (третье? четвертое?) в манжете тонометра, Юля терпеливо прослушала как персонифицированные проклятья — в адрес членов семьи Розалии Антоновны, так и просто проклятья, великолепные в своей искренности.
Орудуя фонендоскопом, Юля участливо кивала, безусловно соглашаясь со всем. Старуха казалась скорее забавной, чем неприятной. Продираясь через завалы и оползни слов, в большинстве своем непечатных, Юля начала понимать, что утром все-таки произошло что-то из ряда вон выходящее, и Розалия Антоновна бузит не просто из любви к искусству, что тоже, конечно, имело место быть.
