Однако официальной просьбы мальчика и неофициальной просьбы родителей было недостаточно: очень немногие семьи признавались, что кастрировали сына, чтобы сделать из него певца, — у них, как правило, находился для кастрации еще какой-нибудь повод, позволявший не чувствовать себя слишком виноватыми ни перед собой, ни перед соседями, ни перед мальчиком, когда тот повзрослеет. Это было еще одно лицемерие — нуждаться в кастратах, использовать кастратов, но не нести ответственности за кастрацию. Медицинская необходимость служила извинением также и исполнителю операции, знавшему, что его могут отлучить от Церкви, если уличат в оскоплении без серьезного повода. А поводом в результате могло быть что угодно: природный изъян, падение с лошади, неудачный укус животного, неудачный удар кого-то из детей. Из некоторых замечаний взрослых кастратов, относившихся к родителям весьма неприязненно, ясно, что они в свое время не понимали, зачем им сделана операция, и вынуждены были довольствоваться обычными объяснениями старших, что это, мол, из-за болезни или из-за несчастного случая, а многие и того не знали, ибо совершенно теряли связь с родственниками, которые были далеко и с которыми они помногу лет не виделись.
Характерно в этом смысле поведение Доменико Мустафы, певшего в папской капелле в XIX веке и так никогда и не узнавшего, зачем его кастрировали. По официальной версии, в раннем детстве он остался один в поле, где свинья якобы очень сильно покусала его половые органы, но кое-кто, возможно кто-то родственников, уверял его, что операция оказалась необходима из-за их врожденной деформации. Как ни удобны оба объяснения, мы до сих пор сочувствуем Мустафе, зная, что всю жизнь он страдал из-за посещавших его время от времени сомнений: как и многие другие кастраты, он мучился вопросом, не собственной ли выгоды ради подвергнул его операции родной отец. Такие мысли приходили ему в голову все чаще, неизменно вызывая приступ ярости. Однажды, когда он сидел за столом с друзьями, кто-то из гостей бестактно упомянул о его физическом «несовершенстве», и Мустафа тут же схватил нож, воскликнув; «Если бы я наверное знал, что отец сам меня обкарнал, я бы прямо сейчас зарезал его вот этим самым ножом!».
Необходимость отыскивать юных кастратов по всей Италии приводила к неожиданным и забавным происшествиям. Такова, например, история пажа, служившего у французского поэта, композитора и лютниста Шарля д'Ассуси. Путешествуя по северу Италии, тот получил приглашение посетить мантуанского герцога Карла Третьего, покровителя искусств и большого меломана, и тогда-то сопровождавший его паж по имени Пьер-Валентен совершенно покорил герцога красотой своего голоса. Сам д'Ассуси признавал, что этот паж — «лжец, сорванец и выпивоха, но голос имеет несравненный». Итак, три месяца спустя Карл Третий послал своих людей забрать мальчика у хозяина и отправить в Венецию, чтобы там его кастрировали под надзором аббата Гримани-Калегри, бывшего — вместе с двумя своими братьями — содиректором театра св. Иоанна и Павла. Д'Ассуси изо всех сил старался заступиться за пажа, но тщетно. Снова они встретились лишь через шесть лет, в Неаполе, уже после смерти герцога. К тому времени Пьер-Валентен был переименован в Валентино и успел прославиться как певец по всей Италии, но успех ударил ему в голову: капризный и неблагодарный, он разорил бывшего хозяина, отняв у того остатки денег, и бежал, но являться во Францию более не решался.
