— годится, я уже сын. ну, что скажешь, мама?
— годится, сынок, а ты машину водить умеешь?
— попробую.
потом они сели в машину, поехали, какой-то сукин сын задел Дюков дроссель, а когда они поворачивали налево, попытался их протаранить.
— сынок, почему люди хотят ударить нас своими машинами?
— это потому, что они несчастливы, мама, а несчастным людям нравится портить вещи.
— а счастливые люди бывают?
— есть много людей, которые притворяются счастливыми.
— зачем?
— просто им стыдно и страшно, но не хватает духу в этом признаться.
— а тебе страшно?
— у меня хватает духу признаться в этом только тебе — я так адски напуган, мама, что каждую минуту боюсь умереть.
— может, тебе нужна твоя бутылка, сынок?
— нужна, мама, но давай потерпим до дома.
они поехали дальше, на Норманди свернули направо, когда сворачиваете направо, им вас труднее ударить.
— ночью тебе опять на работу, сынок?
— да.
— почему ты работаешь по ночам?
— ночью темнее, люди меня не видят.
— почему ты не хочешь, чтобы люди тебя видели?
— если увидят, меня могут схватить и посадить в тюрьму.
— что такое тюрьма?
— всё — тюрьма.
— я — не тюрьма.
они поставили машину и внесли в дом продукты.
— мама! — сказала Лала. — мы привезли продукты! замороженные солнца, космонавтов, все-все-все!
мама (они ее называли «Мэг») — мама сказала:
— отлично, потом Дюку:
— черт побери, жаль, что сегодня тебе нужно идти, у меня нехорошее предчувствие, не уходи, Дюк.
— это у тебя-то предчувствие? голубушка моя, у меня это предчувствие каждый раз. без него никогда не обходится, я должен идти, иначе нам крышка, малышка все подряд побросала в корзину, от икры до мясных консервов.
— боже мой, ты что, не можешь присмотреть за ребенком?
— я хочу, чтобы она была счастлива.
— она не будет счастлива, если ты угодишь в каталажку.
— слушай, Мэг, при моей профессии приходится учитывать и такую возможность, никуда не денешься, и не о чем тут говорить, я ведь уже оттянул один срок, и мне еще повезло куда больше, чем многим.
— а может, заняться честным трудом?
— у штамповочного пресса, детка, стоять не подарок, к тому же честного труда не бывает, все равно дело кончается смертью, а я уже ступил на собственную дорожку — я, можно сказать, дантист, удаляю обществу зубы, больше я ничего не умею, уже слишком поздно, а ты знаешь, как относятся к тем, кто сидел, знаешь, как с ними поступают, я тебе уже говорил, я…
— да знаю я, что ты говорил, но…
— но, но, но-о, но-о-о-о! — сказал Дюк. — дай мне договорить, черт тебя подери!
