Я часто выступал на заседаниях клуба, в особенности на свою любимую тему франко-германского взаимопонимания. На ежегодных клубных обедах за одним столом собирались ведущие личности, работающие в разных сферах германской жизни. Помню, в 1932 году я воспользовался случаем пожелать успеха новому правительству Шлейхера. Утверждения левых о том, что «Геррен-клуб» сыграл решающую роль в падении Брюнинга и моем назначении на пост канцлера, полностью лишены оснований. Наше «вмешательство» ограничилось обсуждением быстро ухудшающейся ситуации – на эту тему я написал статью для клубного издания «Der Ring»[41]. Слухи об антиконституционном давлении на Гинденбурга были полностью ложны и демонстрировали только прискорбную привычку Германии рассматривать любую перемену на вершине власти как необыкновенное событие, вызванное происками темных сил или потусторонним влиянием. В других странах правительства приходят и уходят в ходе естественного развития событий, и только в Германии такие изменения всегда рассматриваются как имеющие характер coup d'etat[42].
То, что германские левые сочли возможным обвинить членов «Геррен-клуба» во всех мыслимых реакционных интригах, довольно естественно. Гораздо более поразителен тот факт, что Великобритания, страна, в которой возникла клубная жизнь, оказалась настолько введена в заблуждение, что в указе своей военной администрации от 30 мая 1946 года обвинила наших членов в принадлежности к преступной организации, тем самым запретив им избираться на государственные должности. Еще один вклад в наше «перевоспитание»! Остается только добавить, что помещение клуба в Берлине превращено коммунистами в клуб для своих интеллектуалов – вот иллюстрация к изменчивости человеческого счастья.
Меня часто спрашивают, как могло случиться, что человек моего положения, находившийся более или менее постоянно в конфликте с остальными членами своей партии и никогда не занимавший никаких государственных должностей, приобрел достаточно влияния, чтобы получить назначение на пост канцлера.
В двадцатых годах в Германии существовало два основных течения политической мысли. Веймарские республиканцы с социалистами в качестве доминирующей силы коалиции считали своей обязанностью уничтожать любые проявления общественной жизни, сохранившиеся со времен кайзеровской Германии. Они нападали не только на те слои общества, из которых происходили тогдашние руководители, но даже отменили национальные символы, под цветами которых два миллиона немцев, включая и социалистов, погибли на войне. Они считали, что рейх обязан выполнять все требования стран-победительниц и что сопротивление повлечет за собой только новые санкции. Всякого, кто сохранял в себе привязанность к старым традициям, клеймили как реакционера. Правые со своей стороны требовали сохранения всего, что было хорошего в старом образе жизни, настаивали на поддержании национального достоинства и возражали против выполнения немыслимых требований победителей. Когда на фоне этого коренного противостояния один из членов партии веймарской коалиции громко протестует против того, что он считает оппортунистической политикой, лишенной всяких принципов и традиций, едва ли удивительно, что он привлекает к себе широкий интерес. Мои усилия убедить партию центра занять более независимую от социалистов позицию и, если возникнет необходимость, войти в коалицию с буржуазными элементами правого толка, естественно, вызывали симпатию консервативных кругов. Когда я критиковал многочисленные слабости нашей парламентской системы или возражал против партийных решений, которых мне не позволяла одобрить совесть, то становился объектом резкой критики со стороны правоверных членов веймарской коалиции, но одновременно приобретал значительную долю признания в тех кругах, которые считали реформу жизненно необходимой. Особое одобрение моим политическим убеждениям я нашел среди своих прежних коллег по армии.
