Объятый ужасом, он вбегает в дом, мчится наверх громко призывает Джильду, и голос его похож на вой раненого животного. Затем он выбегает из дома и падает, потрясенный воспоминанием о проклятии Монтероне.
В дни юности я стремился как можно эффектнее упасть в этом месте; в доме была небольшая мраморная лестница, и я падал с нее. После таких падений я ходил весь в кровоподтеках, и моя семья взбунтовалась. Но к моменту генеральной репетиции я отработал метод падения и, никого не предупредив о своих блестящих достижениях, издав полный отчаяния крик: «Ах, старца сбылось проклятье!», покатился по лестнице – от ее начала до конца, – сопровождаемый воплями ужаса коллег. Однако маэстро Серафин остался совершенно равнодушен к моим «подвигам» и сказал: «Ваш трюк был бы неплох в цирке Барнума, но для Верди это, пожалуй, чересчур». Он разрешил мне падать только с высоты последних ступенек. Предполагается, что Риголетто в эту ночь блуждает по улицам в бесплодных поисках дочери. А ранним утром приходит во дворец, в комнате карликов переодевается в костюм шута и, собрав все оставшиеся силы, идет в покои придворных в надежде узнать хоть что-то о пропавшей дочери.
«Ла-ра, ла-ра», которое оповещает о его приходе, поется устало, разлаженно (allegro assai moderato). В этих звуках уже ничего не осталось от шутовства, в них только жалоба. Со стиснутыми зубами он отвечает на иронические приветствия придворных и горько укоряет Марулло. Затем входит Паж, и происходит быстрый обмен репликами между ним и придворными. Тут Риголетто начинает догадываться, что реально произошло, и полностью теряет самообладание.
«Он любовницу ищет в герцогском покое», – сообщают придворные, на что Риголетто в диком отчаянии отвечает: «Дочь мне отдайте!», бросается на придворных и вступает с ними в жестокую, неравную схватку. Его швыряют на пол, он припадает к Марулло, умоляя того сжалиться, – Риголетто верит, что Марулло добрее, чем остальные, – но никто не отвечает. Перед этим всеобщим молчанием Риголетто беспомощен, его душат рыдания. И вот, когда Риголетто плачет у ног придворных, на сцену выбегает Джильда, узнает отца и, окаменев, останавливается – она прозревает, догадывается, кто он на самом деле. Здесь вершина трагедии.
Я так часто играл эту страшную сцену, что пользуюсь правом предупредить исполнителя: выражая страшную боль, полное смятение чувств, актер все же не должен терять самоконтроль, ведь ему еще потребуются силы на мощную властную вспышку, когда он будет прогонять придворных со сцены. А после этого страшного возбуждения и напряжения ему надо слабым, полным слез голосом спеть проникающие в душу слова: «Правду скажи мне».
