— Кем брезговать-то?
— Я хромушка, подбитая, а ты вон — молодец!
— Пойдем, пойдем! — говорю чужим громким голосом, а она с меня глаз не сводит, лобик нахмурился, хромать позабыла, только мучит одышка. И вдруг остановилась.
— Чей ты? — а у самой глаза прицелились и платок сбился с головы.
— Отцов да мамин, — смеюсь я, а самому не смешно, тягостно и хочется уйти побыстрей от ее измученных глаз.
— А все-таки?
— Дойдем — узнаешь.
Уже сержусь на нее и прибавляю шаг. Она не отстает, а я еще быстрей, но она опять вровень и, улучив момент, говорит потихоньку:
— Ну-ко, повернись ко мне...
— А что, понравился?
— Давненько понравился.
За рукав меня тянет, я останавливаюсь. Она смотрит на меня пытательными глазками, бровей нет, видно, выпали.
— А че дашь, когда имя скажу?.. Твое имя...
— Пряников куплю, — и пробую засмеяться, а самому жутко, и почему — не знаю. Оглянулся — она плачет, закрыла ладонью глаза.
— Васяня-а, как вырос-то, подобрел. Растем, молодеем, поди, на невест смотрим, аха?
Она трогает мои плечи и разглаживает рубаху — какую-то соринку нашла и сбросила.
— Десять лет не видались. Время — вода. Вот и няньку позабыл. А я к тебе еду! К тебе, Васяня! Открывай ворота...
А я с места не могу сдвинуться. Что за гостья? Но вот медленно вспоминаю, как давно-давно приезжала ко мне нянька Нюра Репина с далекой Украины, как навезла мне яблок и сладких тягучих персиков, эти персики-то особенно и запомнились. Ел их впервые и все завидовал тем ребятишкам далеким, которые живут у тепла.
— Хоть чемодан-то возьми. Собаки не загрызли дак... Иду, а они — с приступом, с приступом. Ремни на чемодане сыромятны — собаки слышат. А потом робятня — того хуже. Спасибо мужику — разогнал.
Я беру чемодан, он тяжелый, потянул руку вниз, и Нюра хохочет.
— Поухаживай за старухой, поухаживай. Было дело — я с тобой потаскалась. Ох, и неспокой был! Как ни положишь — все ревет.
Вот и ограда. Лает моя собака Дозор, гремит цепью. Нюра испуганно вздрагивает.
— Ох, Васяня, колбасу-то всю раздала, разбросала собачкам. Сейчас бы как пригодилась колбаса-матушка.
Мать бежит нам навстречу, бледная, с мучительно закушенной губой, на полдороге останавливается и подходит уже тихо, нерешительно, так же мучительно улыбается и целует Нюру в щеку и плачет. Нюра ее тоже целует, но как-то удивленно, по-детски, и глаза ее то смеются, то плачут, то озираются. Я отвертываюсь, и так плохо мне — чуть не кричу — и просыпаюсь.
В вагоне совсем светло. Качается он сильней, чем прежде, на потолке горит лампочка. Синий свет от нее опять хочет меня усыпить. В окно вижу кустарники, провода на столбах, березки. Они возле дороги хиленькие, больные; земля здесь тоже больная — песок. В купе все спят, и я закидываю одеяло на голову и опять заснуть хочу, но не спится, только дремлется, но все равно стало хорошо и покойно — и пришло, наконец, забытье.
