Я отделался шуткой, решив про себя, что Молекула «сдвинулся» на своих несчастьях. Второй «звонок» был получен от Веры Петровны:
— Что-то вы, Коля, грустный, лиричный. Неужто влюбились? — Она закурила. — Но в кого? Бедна провинция барышнями. Лилечка Сахарнова не в счёт. Может, томитесь по прежней любви? Такое бывает. Месяц-другой всё спокойно, а потом начинается вал терзаний. Признавайтесь, Ромео, где наследница дома Капулетти?
Однажды я шёл по улице и вдруг поймал себя на том, что вовсе не иду, а стою неподвижно, вперив свой взор в асфальт. Заметил удивлённые взоры прохожих. Феномен этот стал повторяться. Неожиданная мысль, картинка, укол чувства на мгновение превращали текучую жизнь в стоп-кадр. В конце концов это случилось и на уроке. Я застыл на полуфразе. Вместо класса передо мной развернулась немая панорама бального зала с кружащими парами, себя я увидел у дальней колонны в белоснежном мундире с перчатками в руке. Застыл и класс. Потом кто-то хлопнул партой, и, очнувшись, я досказал:
……………………………………
……………………………………
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
Оказывается, остаток урока я посвятил Тютчеву, в программе едва упомянутому, а прервался в самом конце знаменитого стихотворения «О, как убийственно мы любим». Стихи эти поразили девочек, в особенности Круглову и Феодориди. Толя Маслов сказал:
— Слишком мрачно. Сейчас любовь не такая.
— А какая? — спросила Наташа Гончарова. — Комсомольская?
Маслов усмехнулся.
Леста смотрела в парту, лицо её побледнело, рука вцепилась в край. Камсков глядел на неё со страдальческим выраженьем. После уроков он встретил меня у школы.
— Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.
— Слушаю тебя, Серёжа.
Он долго шёл рядом молча.
— Между прочим, — заметил я, — кое-кто в школе недоволен, что мы гуляем по городу вместе.
— Это кто же? — Серёжа вскинул на меня удивлённый взор. — Маслов? Или Гончарова?
Я усмехнулся.
— Выше бери. Тебя уже считают моим любимчиком, фаворитом.
Серёжа махнул рукой.
— Я говорил, болото. Не обращайте внимания, Николай Николаевич. Нас они никогда не поймут. И Тютчева вам припомнят.
— Так о чём ты хотел говорить?
Я чувствовал себя неуютно. Тайный мир, который сам по себе родился между мной и Лестой, учителем и ученицей, был так хрупок, так уязвим, что любое, самое лёгкое прикосновение могло разрушить его в мановение ока. Тем более что Серёжа Камсков был лицом, так сказать, заинтересованным. У него существовал свой не менее хрупкий мир, в котором царила девочка в красном берете.
