Утром, когда заскрипели на кухне половицы, Люба сбежала от меня в одной сорочке. Я не спал.
— Ну, рассказывай, дочь, — приказал глухой бас.
Вскоре из кухоньки послышались всхлипы. Лежать, слушать, терпеть все это не осталось больше сил.
— Доброе утро! — Моя приветливая улыбка растопила бы сердце и снежной бабе. Родственники угрюмо молчали.
Люба, подперев спиной печь и закусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться, отвернулась к входной двери.
Тесть сидел за столом, опустив могучие плечи и бороду.
Теща промокала глаза кончиком платка в углу под образами.
Волчонком смотрел на меня тринадцатилетний шурин.
Тесть, после тягостной паузы:
— Ты это, вот что, мил человек, сбирай манатки и дуй отсюда — не распознали мы в тебе родственника. Любка сглупила, да одумалась. Так что извиняй и прощевай…
Что тут ответишь? Черт, как не везет мне с бабами. Только стыд да головная боль от всех этих Любовей. Оделся трясущимися руками, шагнул к дверям. Стоп. Что же я делаю? Обернулся. Ах, кержаки сибирские, мать вашу… Лешку Гладышева, советника Президента в шею, как паршивого щенка пинком?..
— А ты что стоишь? — рявкнул я на жену. — Гонят нас — значит, поехали.
Люба подняла на меня заплаканные глаза. В них — боль, страх, растерянность и… любовь. Да, любовь — страсть, верность, обожание, благодарность. Так смотрит любящая женщина на своего мужчину. Так смотрела на меня Даша в дни нашего счастья.
Пауза. Тишина. Ходики на стене как кремлевские куранты.
— Тебя за косу тащить?
И Люба сорвалась с места, кинулась в спальню, рискуя растерять на бегу груди. Чемодан хлопнулся на кровать, белье полетело в него. Люба одевалась второпях, боясь, что уйду я, не дождавшись.
Первой очнулась теща:
— Отец, ты что? Ну, поженились — тебя не спросились — и пусть живут. Не пущу. — Она забаррикадировала собою дверь в спальню.
Потом решила, что дочь ей так не удержать, бросилась ко мне.
— Ты прости нас, мил человек, не слушай старого хрыча. Не горячись, раздевайся! — Она расстегнула мою куртку и вдруг уткнулась носом в мой свитер и заплакала.
Я обнял ее за плечи.
Тесть встал и вышел, за ним щурячок — взгляд его не подобрел.
Понемногу страсти улеглись. Стали разговоры разговаривать, будто заново знакомиться.
— Так что, дочка, звиняй — не предупредила. Я к тому, что не готовы мы свадьбу тебе справлять.
Уяснив, о чем он, я сунул руку в портмоне и выложил на стол все, что имел. Для села это были большие деньги, очень большие. Все смотрели как завороженные. Но Люба подошла и ополовинила их:
