— Чья ты, дочка?
Я выпрыгнул из палисадника, протянул руку:
— Здравствуйте.
— Да ты не одна… Проходите оба.
Старик проигнорировал мою руку, отступил от калитки, пропуская.
На крыльце:
— Отряхивайтесь здесь, старуха страсть как не любит, когда снег в избу.
Но хозяйка оказалась приветливой и участливой старушкой.
— Святы-божи, в какую непогодь вас застигло.
Она помогла моей спутнице раздеться, разуться. Пощупала ее ступни в черных колготках.
— Как вы ходите без суконяшек? И-и, молодежь. Ну-ка, иди за шторку, раздевайся совсем.
Дамы удалились в другую комнату.
Я разделся без приглашения. Скинул обувь, которую только в Москве можно считать зимней. Глянул в зеркало, обрамленное стариной резьбой, пригладил волосы. Протянул хозяину руку.
— Алексей.
— Алексей, — придавил мне пятерню крепкой своей лапой хозяин. — Петрович по батюшке. Морозовы мы с бабкой.
За шторкой ойкнула Люба.
— Что, руки царапают? Кожа такая — шаршавая. Ниче, ноги потерпят, а ты титьки-то сама, сама.
По избе пошел густой запах самогона.
— Слышь, Серафимна, и нам бы надо, вовнутрь.
— Да в шкапчике-то… аль лень открыть?
— Чего там — на стопарик не хватит.
Однако налил он два чуток неполных стакана.
— Ну вот, вам и не осталось.
— Достанем, чай, не безрукие, — неслось из-за домашних портьер, и меж собой: — Надевай-надевай, чего разглядывать — чистое все.
Алексей Петрович поставил тарелку с нарезанным хлебом, ткнул своим стаканом в мой, подмигнул, кивнул, выдохнул и выпил, громко клацая кадыком. Выпил и я. Самогон был с запашком, крепок и непрозрачен.
В избе было тепло, но я намерзся в сугробах и не мог унять озноб. А тут вдруг сразу откуда-то из глубин желудка пахнуло жаром. Таким, что дрожь мигом улетела, на лбу выступила испарина. Стянул через голову свитер и поставил локти на стол. Голова поплыла.
Дед похлопал меня по обнаженному бицепсу.
— Здоровяк, а ладошки маленькие — не работник.
— Почему так решили?
— А вот сейчас проверим. Серафимна, ты думаешь кормить гостей?
Шторки раздернулись.
— А вот и мы, — провозгласила хозяйка, впуская мою спутницу в кухню. — Ну, какова? А поворотись-ка.
Люба растянула подол стариной юбки, покружилась и опустилась в реверансе. Все это прекрасно ей удалось.
Я смотрел на нее, широко распахнув глаза, — спутница моя была прекрасна, несмотря на нелепый прикид. Кожа безупречно стройных ног рдела — но это от растирания. Поясок юбки стягивал удивительно тонкую талию. Ситцевую кофточку высоко вздымали свободные от привычных доспехов груди. Глаза, губы, ямочки на щечках, эта умопомрачительная улыбка… Тряхнул головой, отгоняя наваждение. Нет, я не пьян, не настолько, просто девушка хороша — убеждал себя. От Любаши не ускользнул мой восхищенный взгляд — взгляд открытый, чистого и честного парня. Возможно, я ей понравился тоже. А может, просто в избе больше некого было очаровывать — ну, не деда же, в самом деле, к тому же женатого. То, что ей нравилось покорять и очаровывать, понять можно было по искрометному взгляду жгуче-черных очей, лукавой улыбке, подвижным губам, которые, казалось, так и шептали — ну, поцелуй, поцелуй нас.
