Хорошо, ведь после такого долгого сна возникает — по крайней мере, в климатическом смысле — чувство воскресения. В момент пробуждения ощущение, что ты существуешь, необычайно усиливается.
В детстве меня часто занимали такие картины; раз в сто лет ты вместе с родителями и братьями-сестрами пробуждался от сна на ложе глубоко под пирамидами, и для счастья было достаточно знать, что они все еще рядом. При этом не было никакой перспективы на будущее, никакая надежда не мешала чистому наслаждению растянутым до границ восприятия временем.
«Обычный сон» между пробуждением и повторным засыпанием тоже может дать представление об этом благостном чувстве. Еще сильнее им наслаждаются животные; я люблю наблюдать, как моя кошка впадает в уютную дремоту на солнышке либо у очага.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА
По-прежнему ворох почты. Нужно следить, чтобы реактор не выходил из-под контроля. Ницше не знал, сколь полезным было для него одиночество в Сильс-Марии.
Двадцать лет назад Геббельс запретил газетам помещать статью по случаю моего пятидесятого дня рождения, не понимая, какое одолжение он мне этим делает. Ему бы следовало меня, что называется, «отметить особо», чтобы действительно мне навредить. Правда, при такой комбинации ему пришлось бы принять в расчет собственное крушение; эта фигура не годится в предпоследний акт. В последнем даже Пассажир должен поверить: «Батавия. Пятьсот десять»[4].
* * *
После полудня при прекраснейшей пасхальной погоде мы со Штирляйн прошлись вокруг гравийного карьера и Шиндербюля. Там, где дорога уходит на Зигмаринген, возникает новая деревня. Большое поле отдано под застройку; можно было бы подумать, что его владелец, хозяин «Льва»[5], извлечет отсюда выгоду. Но это вовсе не так, поскольку он предпочел бы возделывать поле по-старому, чем продавать мелкими участками за большие деньги. Жена же и дочь говорят: «Тебе в могилу не положат ни скота, ни пашни». Возможно, это восходит к кельтским корням.
* * *
Дорогой мы встретили маленького Пауля с букетом в руках. Он нарвал анемонов, луговых прострелов, медуницы, волчника. От него я узнал новое название медуницы: доможёг.
В детстве эта трава была мне неприятна. Почему? Наверно, потому, что ее странное двухцветие вызывало какое-то болезненное ощущение. В таких случаях проявляется, кажется, не столько органическая вариативность, сколько химическая лабильность; она напоминает лакмусовую бумажку. Столь же неприятно мне было и увядание, даже если оно создавало великолепные узоры, как на популярных у садовников лиственных растениях.
