Абовян почти все свои басни переводил из Крылова, Хемницера, Дмитриева, Лафонтена и др. Он их подбирал очень тщательно. Из существовавших вариантов избирал тот, который отвечал его целям, приближался к его точке зрения.
В армянской литературе после Абовяна не раз были переведены те же басни, иные из этих переводов очень удачны и формально совершенны, но это обстоятельство ни в какой мере не обесценивает книгу Абовяна: ее значение, повторяю, в ее идейном комплексе, который непревзойден по своей демократической последовательности.
Баснописцы часто выглядят сухими моралистами. Даже у таких художников, как Лафонтен и Крылов нетрудно найти много басен, написанных как менторское внушение. Абовян в этом смысле исключительное явление среди баснописцев, его страстность не дает ему иссушить себя на плоской морали.
Абовян не объективен, он вовсе и не претендует на это скучное звание. Он — страстный проповедник, поэтому из-под его пера выходят бескомпромиссные пороки и добродетели. В Европе и русской литературе басня застала в народном творчестве твердо установленные репутации: за лисой — хитрость, за зайцем — трусость, за медведем — простоватость и т. д. Абовян этими штампами пользуется с изумительным мастерством. В армянском народном обиходе осел, свинья, баран, лиса и т. д., каждый в отдельности являются общепризнанными символами. Он с несравненным мастерством оперирует в своих целях всем арсеналом народных оборотов, эпитетов и штампов. Образы его богаты, разнообразны, но схематичны, лишены всех черт, которые могли бы смягчить основные характеристики.
С точки зрения техники, все басни и стихи Абовяна в наши дни кажутся беспомощными. Он не обучался науке стихосложения, он не учел опыт поэтов других стран, он даже как будто не принимал во внимание опыт стихосложения грабаря. Его ритмы монотонны, метры стиха однообразны, рифмы неуклюжи и нередко наивны: сегодня любой начинающий поэт может уличить Абовяна в семи смертных грехах против законов стихосложения[15]. Однако думаю, что Абовян сознательно предпочел эту вольность в законах стихосложения, желая таким образом избежать слишком вольного обращения с языком. Ведь и законы стихосложения должны подчиняться диалектике. Они и язык долго борются друг с другом, пока находят удобный для обоих компромисс.
Абовян без труда мог облагораживать «стих», но это потребовало бы «облагораживания» языка, чего Абовян не хотел. Важнее всего было дать язык таким, каким его понимают сотни тысяч, а если при этом несколько пострадают законы стихосложения — что за беда.
