— Экий неженка! Не собираешься же ты носить его? Ну-ка, убирайся в свою комнату, Белоснежка, — издевательски выгнал его тогда Эверетт.
Если говорить о неприятии Рэндом отца, то именно этот миг можно было принять за точку отсчета, тем более что и себя он мог укорить в том, что дрогнул, не отстоял эту частичку нежности к покойной матери. Уязвленный отцовским оскорблением, он устыдился собственного чувства. А ведь ему было уже четырнадцать. Он понимал, по какой причине его несчастная мать напивалась и поносила отца, когда тот пропадал у очередной любовницы.
Младшие не могли это сознавать с такой же ясностью. Для них отец был занятым, вечно отсутствующим человеком, который каждое свое возвращение домой обставлял как великодушное деяние. Младшие радовались появлению отца, как визиту Санта-Клауса, тогда как мать они помнили вечно неопрятной и раздраженной.
Однако Рэнд заблуждаться не мог. Он на себе испытал все прелести отцовского себялюбия. Он стал презирать Эверетта прежде, чем научился разбираться в подтекстах его издевок. Это произошло само собой, непроизвольно, без какого-либо волевого усилия. Просто однажды Рэнд четко осознал, что отец — это его враг, от которого необходимо защитить себя любой ценой.
Ранняя смерть матери спасла Митча и Надю от созерцания отцовских бесчинств. Они были для него просто маленькими несмышленышами, с существованием которых он в силу обстоятельств примирился. Жена же и первенец стали для Эверетта символами посягательства на его независимость. Он не допускал возможности спроса со стороны своей жены так же, как пресекал проявления любого своеволия со стороны сына. Оба должны были безоговорочно подчиняться ему и не имели права не то что на предъявление претензий, но даже и на определенную, не согласующуюся с его мнением точку зрения.
Нахлынувшие воспоминания снова пробудили в Рэнде неугасимый протест, который не померк даже со смертью Эверетта. Все кругом было овеяно влиянием этого человека, даже то, что теперь Рэнд вынужден поддерживать за бедра Тару Энтони.
— С тобой все в порядке? — с беспокойством в голосе спросила его Тара.
Рэнд непонимающе посмотрел на нее и ухмыльнулся. Странно было сознавать, что презрение к отцу с некоторых пор срослось с презрением к самому себе. От этого он хотел сбежать пять лет назад, надеясь исторгнуть из своей жизни его образ, но только явственней стал обнаруживать присутствие ненавистного существа в самом себе, в своих мыслях, поступках, инстинктивных побуждениях. Вот и теперь, предаваясь запоздалой скорби, Рэнд одновременно испытывал желание перечеркнуть сам повод для нее, потому что, к стыду своему, он проиграл это противостояние. Если бы ему тогда хватило отваги сохранить вещественную память о матери, то, быть может, теперь он презирал бы себя меньше…
