— Идите сюда! — зовет меня Круглов. Он что-то рассматривает в щель. Рядом, через две колеи, воинский эшелон. Двери товарных вагонов-теплушек раскрыты. Хорошо видно, как там расположились немцы. Их немного. В вагоне напротив, облокотившись на стол, сбитый из досок, сидит совсем юный солдат в расстегнутом, кителе, длинные светлые волосы не причесаны. Он смотрит на наши вагоны, о чем-то задумался. На петлицах вышиты крылья.
— Летчик, что ли? — спрашивает Круглов.
— Летчик или зенитчик. В прошлом году они смеялись и пели, когда ехали на фронт. Сейчас — другое настроение.
Едут на фронт. Это видно по платформам, прицепленным к вагонам: под брезентом — стволы орудий.
Наш эшелон дергается и медленно ползет мимо воинского состава. Немцы с серьезными лицами провожают состав с заключенными. Наверно, тревога скребет душу: «Может, и меня постигнет такая участь, и я попаду в плен... Какие они, русские?»
Днем приехали в Белосток. Прежде чем остановиться, поезд медленно, как будто ощупью, продвигается среди разбитых вагонов, мимо пустырей, где от разрушенных зданий остались только трубы. Кирпичные трубы, почему-то сохранившиеся, напоминают длинные пальцы, устремленные ввысь. В резком контрасте с окружающим хаосом рядом с вокзалом стоит обелиск из белого мрамора. Подробно рассмотреть его не удается, наверно, что-то из истории Польши.
Железнодорожная ветка тянется за высокие ряды колючей проволоки, в белостокский пересылочный лагерь. Бревенчатые низенькие здания, бывшие казармы польских улан. Рядом — несколько дощатых бараков немецкой постройки. Ближе к ограде — длинные конюшни. Там тоже пленные. Проволока, проволока, проволока... Она окружает каждое помещение в отдельности, блоки и весь лагерь. Знакомая картина, но каждый раз она кажется все более зловещей. Тут ограда выше. У подножья ее, на земле, вал колючей проволоки, как беспорядочный змеиный клубок. В случае побега человек запутается, не доберется до изгороди.
Сколько здесь придется быть — неизвестно. Каждый чувствует, что недолго. Ежедневно из лагеря увозят партии пленных. Через два дня вызвали для отправки врачей Прушинского и Мостового. Еще день — и в транспорт зачислили Баранова, Максимова и Сашку-ленинградца. Михаила я разыскал в соседнем блоке.
— Куда?
— Говорят, что в шахты. А куда — неизвестно;
Мужественное лицо Михаила Прокопьевича спокойно, левый глаз грустно улыбается. В пустой глазнице правого глаза собирается слизь и немного гноя, и ему приходится платком или кусочком ваты часто залезать под повязку. Так и останется в памяти взгляд единственного глаза, высокий лоб, перетянутый черным шнурком, повязки. Чувствую себя так, будто в чем-то виноват. Вот увозят их на каторжные работы, а нас, врачей, пока не трогают, оставляют.
