Там-то и работала Минитрип, когда я впервые увидел ее. Было это в декабре семьдесят шестого, в самый разгар зимы, до зубов вооруженной инеем и снегом. В этой оправе Минитрип была ярче любого пожара. Среди стрекоз Дао Мина она была как королева. Ее волосы, черным блестящим водопадом ниспадавшие на воротничок блузки, благоухали корицей и лакричным шампунем, а глаза у нее были темные и загадочные. Мне они навевали мысли о сибирской тайге, где водятся волки, медведи и дикие лоси. Говорила она нежным, приветливым голоском.
«Вы обедать или просто пропустить стаканчик?» — спросила она меня.
В тот день мне показалось, будто кто-то ржавым ножом вскрыл мне вены, и моя кипящая кровь, черная, как нефть, пролилась под ноги девушке.
Я стал приходить все чаще и чаще, и в конце концов сумел завязать знакомство. Минитрип подсаживалась ко мне за столик и, потягивая через соломинку легкую пену молочного коктейля, принималась болтать о том о сем: про свою кошку, про туфельки, про неверного возлюбленного. Она считала, что я замечательно умею слушать. Но мне от этого было не легче. Через неделю я уже мечтал на ней жениться, поселиться в отдельном домике в приличном квартале и делать ей темноволосых, нежноголосых детей.
Минитрип была замечательная девушка, но жила она с самым омерзительным придурком, какие только бывают на свете, а меня считала своим лучшим другом. Эта история и то, во что она вылилась несколько месяцев спустя, до конца моих дней будет впиваться мне в голову, как острые грабли.
Из-за жары в ресторане стояла жуткая духота. Кондиционера не было, так что посетителям приходилось или прятаться в тени в дальнем зале, или, по примеру унтер-офицера Моктара, пить без перерыва. По радио в тысячный раз крутили идиотскую песенку Джима-Джима Слейтера: «Ты просишь разлюбить, но лучше я умру, чем разлюблю тебя. Я умираю от любви, умираю от любви, умираю от любви». К горлу мерзкой тепловатой волной подкатывала тошнота. Моктар уже столько выпил, что начал нести полную околесицу. Он предлагал сумасшедшие деньги, чтобы я прикончил с полсотни солдат, портивших ему жизнь, говорил, что я ему как брат, благодарил за тысячу разных подвигов, которых я никогда не совершал. Рассказывал о смерти матери, брата, отца и десятков других людей, которых враги били, насиловали и убивали в ангарах или резали, как баранов, в зарешеченных автобусах, специально предназначенных для этой грязной работы. Мне сделалось совсем невмоготу, унтер-офицер со своими историями все больше нагонял тоску, так что я наконец собрался с духом, чтобы выйти на улицу. Даже солнце стало казаться мне меньшим злом по сравнению с гнетущей обстановкой в «Разбитой лодке».
