В продолжение всего этого мучительного обеда она сидела молча, глотая слезы, и ничего не ела: кусок не шел ей в горло. Положение еще ухудшилось, когда Гарольд, перейдя после обеда в гостиную, обнаружил, что оттуда не убрали его грязные башмаки и гетры. Он снова принялся отчитывать жену, а она не решилась возразить, что в гостиной не место снимать грязные башмаки. Последнее слово осталось за Гарольдом, который, как всегда, утверждал, что в этом доме с ним совершенно не считаются и не заботятся об его удобствах. Эстер сделала слабую попытку оправдаться:
— Право же, дорогой мой, я изо всех сил стараюсь угодить тебе. Ведь я почти не выхожу из дому — только иногда по вечерам с тобой, когда я тебе нужна. На моих руках все хозяйство и малышка, а она к тому же не совсем здорова из-за этой мерзкой погоды и…
— В жизни не слыхивал таких глупостей! — перебил ее Гарольд. — Что за черная неблагодарность! Тысячи женщин дорого дали бы, чтобы оказаться на твоем месте. Чего тебе не хватает, скажи на милость? У тебя уютный дом, слуги, которые работают за тебя — и работали бы еще лучше, если бы ты была разумнее и умела их подтягивать. У тебя чудный ребенок и такой муж, которого тебе, я думаю, нечего стыдиться…
Эстер в ответ только вздохнула. Ведь трудно объяснить, чем ты недоволен, когда источник этого недовольства — скучное однообразие жизни. И она лишь вздыхала про себя, а Гарольд продолжал ораторствовать:
— Возьми, например, меня. Ты, конечно, полагаешь, что мне жаловаться не на что, но подумай только, каково человеку моего происхождения и воспитания работать так, как я работаю, и не иметь солидного капитала. Но я работаю, хотя в нашем роду этого никогда не бывало. А сколько приходится платить за одну только квартиру! У меня не остается ни гроша на свои личные нужды, у меня нет даже автомобиля, я вынужден жить в какой-то лачуге, на окраине города, вместо того чтобы занимать приличный дом в Уэст-Энде. И когда я прихожу домой после работы, меня еще угощают совершенно несъедобным обедом. А что, если бы я привел сюда какого-нибудь важного клиента? Что он подумал бы обо мне? Время отдыха я провожу черт знает как! Я не могу себе позволить съездить в Каус или Шотландию поохотиться на куропаток, и вот уже три года я не был в Монте-Карло.
Эстер терпеливо слушала, но чувствовала, что покорность ее истощается и переходит в раздражение.
Гарольд не был заражен современным скептицизмом. Напротив, он был верующий. И веровал он в Деньги. В тысяча девятьсот двенадцатом году вера эта была не так идеалистична, как в наши дни: ведь в те времена человеку случалось держать в руках целый соверен, а военной охране еще было что охранять в подвалах Английского государственного банка. Однако даже в те довоенные годы вера Гарольда имела в себе нечто мистическое. Он верил, что личные достоинства человека (а себя он, конечно, считал человеком исключительных достоинств) должны вознаграждаться соответствующими доходами. И значит, по логике вещей ему, Гарольду, следовало быть самым богатым джентльменом на свете. Впрочем, благородное мужество, любовь к справедливости, а также скромность, присущая истинному джентльмену, побуждали его признавать, что он вполне удовлетворился бы и просто солидным состоянием, — правда, размеров его он никогда не уточнял. Быть же человеком неимущим — скверно и даже неприлично. Человек с десятью тысячами годового дохода ровно во сто раз большего стоит, чем человек, располагающий одной только сотней в год. Это Гарольд знал твердо. Его высокое чувство собственного достоинства и утонченная душа требовали, чтобы он поспешил нажить капитал и таким образом показал миру, чего стоит Формби-Пэтт.
