И вот Оля — школьница. Получает по рисованию тройки и двойки, но рисовать не перестает. Школьные тетради — книги, в них она пишет сказки с иллюстрациями.
Оля одинока. Сказка о сестрах Акюдаг и Карадаг — мечта о подруге, чуткой и понимающей ее переживания.
Оле нельзя загорать, ей не разрешают далеко заплывать, ее во всем контролируют. Только в рисунке она освобождается — и потому так великолепна сцена купания и загорания на горе. Загореть до черноты — недосягаемое счастье.
Олю дразнят — отсюда мотив шутов. От шутов она бежит к подруге. Возвращаясь от нее домой, она опять видит шутов. Они так мучают ее, что она требует их казни. А не то — уйдет из дому навсегда. Мать говорит: «Казню, казню!», но и этим обещанием не может удержать дочь, рвущуюся к душевному, сестринскому контакту.
Оля устала от запретов, одиночества, она не может никому открыться: естественно, Акюдаг и Карадаг клянутся в вечной дружбе. В этих рисунках — ее настоящая, воплощенная жизнь.
Оле одиннадцать лет. Летом я встретила ее на заливе, с бабушкой. Жара. Все дети купаются. Оле нельзя.
Она по-прежнему бледненькая, худенькая. Я уговорила бабушку отпустить Олю к нам в гости. Оля ходила по нашей квартире, полной детских рисунков и скульптур, как по Лувру или Эрмитажу. Ей захотелось рисовать. Она нарисовала двух жадюг, сидящих на груде монет и кричащих: «Это мое! Нет, это мое!»
Через полгода я встретила Олину бабушку. Она сказала, что Оля все рисует, что она (бабушка) понимает — рисунки необычные, но дальше-то что? Кому это все нужно?
— Отдали ее на музыку, может, хоть там будет толк.
— Пусть она приходит ко мне, я буду с ней заниматься.
— Вы уже с ней занимались. И что ей это дало? Придешь за ней, а у нее ничего на листе, у всех уже картины готовы, а у нашей — пустая бумага.
— Но ведь дома она все время рисовала!
Мое слабое возражение бабушка проигнорировала. Мы расстались. Я подумала, что в чем-то бабушка и была права — я ничему не научила Олю. Но мы понимали друг друга. Оле было с нами хорошо: когда ей хотелось молчать, никто не принуждал ее к беседе, когда она была расположена к откровениям, мы ее слушали и поддерживали.
Оля не посещала детский сад. У нас она училась общению. В нашем братстве, где все были свободны. Потом она попала в школу, где всё оказалось иначе. «В студии была тепличная атмосфера», — считают Олины родители. А может, Оле, чтобы выжить в этом нетепличном мире обязательного всеобуча, нужна именно тепличная атмосфера? Читая биографии великих людей, мы негодуем и обливаемся слезами — рос гений, но никто этого не замечал, напротив, пытались перекроить его на свой лад. Но вот Оля. Почему бы не пощадить ее (вкупе с посмертно признанными художниками)?
