Несмотря на зловредного старика-психиатра, я продолжаю любить медицину.
В Сибири она мне спасла жизнь. Несколько часов полуобморочного состояния в задымленной комнате балка закончились тем, что я отключился и последнее, что слышал, — это веселый крик Мустафы:
— Ребята, наш пацан кувыркнулся!
Все захохотали.
Нет, они не были такими жестокими, как это может показаться. Просто сама тяжелая и бессмысленная жизнь, которую ведет большинство вахтовиков, огрубляет и вытравливает все хорошее, что в них оставалось. Все, практически, живут по одной схеме. Обкрутить начальство, подсунуть туфту, получить под это максимум "северных" и отбыть на материк. Большинство возвращается назад пустыми, как турецкий барабан. Деньги тратятся в ресторане "Тюмень", а далее везде… К слову сказать, я был все-таки белой вороной. Не пил, не курил, не ухлестывал за поварихами и потому как-то не вписывался в гармоничный артельный уклад жизни, который в последнее время очень талантливо воспевают некоторые писатели-почвенники. Я думаю, что им для познания жизни не помешало бы с годик повкалывать над "обувкой" какой-нибудь трубы в артели, поночевать в балке, отметить какой-нибудь праздник с повальным мордобоем, — это, я думаю, существенно расширило бы их творческую палитру.
Но это к слову. Тогда я свалился под стол, и мужики наконец поняли, что нужно прекращать балдеж и будить радиста, иначе не миновать обяснений со следователем. В том, что я уже не жилец, они не сомневались. На мое счастье, радист оказался пьян в меру, пурга унеслась куда-то в Барабинские степи, и из Надыма прислали "борт". Вертолетчики, эти чернорабочие Севера, смекнули, что парнишку можно откачать, и выжали из своей "вертушки" все, на что она была способна. Неделю я пролежал в реанимации с мудреным диагнозом, который расшифровывался примерно как полное физическое и нервное истощение. Труба, ведущая в Ужгород, далась мне большой кровью. Но и эти месяцы, проведенные в стылых болотах, я впоминаю без сожаления. Потому что они обогатили меня особым человеческим опытом. Как это ни покажется странным, я полюбил физический труд и убедился, что он может быть в радость, если работаешь в охотку, с хорошими товарищами, знаешь цель. И напротив — труд может стать сущим наказанием, если бестолков, суетлив, пронизан демагогией, вроде дурацких плакатов "Нефтяник! Гордись своим именем!", которыми была оклеена вся Тюменщина в годы газовой и нефтяной лихорадки. Кроме того, меня и до сих пор не покидает уверенность, что суммарный опыт должен состоять из таких вот "университетов". Сегодня я ничуть не сожалею о том, что зачастую голодал, жил в Москве неделю на десять рублей, брал в столовых один картофельный гарнир. Как сказано в "Эклезиасте", книге пророков, которую я читаю без устали, — "Время собирать камни и время разбрасывать камни". Сейчас я собираю по крупинкам все, что в изобилии подкидывала мне жизнь. Смог ли бы я, скажем, настроить себя, истерзанного и ожесточившегося, на добрую музу "Ласкового мая", если бы не было в моей жизни грубого, но добрейшей души человека — бригадира-трубоукладчика из Надыма, не давшего мне надорваться на непосильной работе? Или тех ребят-вертолетчиков, которые прилетели за мной в звенящий пятидесятиградусный мороз?! Или врачей, не отходивших от капельницы в реанимационном отделении надымской больницы? Я сейчас все это понимаю совершенно определенно. Да и горький детдомовский опыт, о котором я рассказал всего лишь тысячную часть, тоже научил различать разницу между добром и участливым равнодушием, злобой и ожесточением людей, которым совсем не сладко жилось в семидесятые годы, в благословенном Ставропольском крае. Им руководил тогда М. С. Горбачев, мой земляк. Я очень внимательно слежу за выступлениями своего высокого земляка, сочувствую его тяжелой борьбе с общероссийской рутиной и вспоминаю, как и в годы его руководства краем Ставропольщина оказалась незащищенной от аграрных, культурных и политических экспериментов недавней эпохи. Пишу это не в укор. Скажу лишь, что так называемый феномен "Ласкового мая" — беспрецедентная популярность модели поведения и образа мысли, которую мы предлагаем молодежи, — отнюдь не спонтанный, а итог пережитого и осмысленного мной. В том числе, и в дни, когда под серым дождем я тянул надымскую трубу, когда, обнимая продрогшими руками красную от жара печку, шептал стихи, рожденные здесь же, когда карабкался от забытья к жизни в пустой палате больницы, засыпанной по самые окна холодным безучастным снегом великой стройки коммунизма.
