-
Вон! Вон отсюда!
Ошеломленные
моим диким
криком, Анна
и Таська схватили
сопротивляющегося
мужчину, и потащили
его к выходу.
Угрозы и мат
из уст мужчины
казались
материальными,
и мое сознание
едва не выворачивалось
от силы произносимых
слов. Я быстро
обернулся к
мальчику - изо
рта вновь потекла
слюна, а тело
било мелкой
дрожью. Бормоча
слова молитвы,
я положил руку
на темень ребенка:
-
Силою Господа,
имеющего всю
власть на небе
и на земле,
запрещаю тебе,
вселукавому,
нечистому,
скверному,
мерзкому и
чуждому духу
-- отступи сейчас
же, познай свою
ничтожную силу
и сгинь! Аминь!
Дрожь не проходила.
Не прекращая
читать молитву,
я вновь насыпал
в ладаницу
немного смеси
и ухитрился
одной рукой
поджечь ее, не
отпуская правой
руки с головы
Данилки. Меня
самого уже
трясло, как в
падучей, но
отступать было
нельзя. Дым,
вонючий и густой
дым, вновь поплыл
по воздуху.
Сделав над
собой усилие,
я вдохнул его,
чувствуя, как
от сдерживаемого
кашля глаза
вылезают из
орбит, и выдохнул,
стараясь попасть
на ребенка,
перекошенное
лицо которого
мало напоминало
лицо четырехлетнего
мальчика. Пламя
свечей колыхалось,
едва не затухая,
воздух в комнате
казался густым
и влажным, а
откуда-то со
двора доносились
истошные вопли
Таськи и матерная
брань ее мужа.
Я перекрестил
ребенка, и быстро
проговорил:
-
Во имя Отца, и
Сына уйди, нечистая
сила. Что ты
делаешь мне,
пусть будет
тебе. Твои речи
- тебе в плечи.
Твоё дело - в
твоё тело. Выйди
же и удались!
Аминь!
Я несколько
раз повторил
молитву. Внезапно
тело мальчика
обмякло и безвольно
опустилось
на постель.
Переход был
настолько
резок, что на
миг я даже позабыл
о собственной
боли. Мальчик
был без сознания.
Нащупав пульс,
я почувствовал
некоторое
облегчение
- сердце ребенка
билось. В горле
так пересохло,
что схватив
кувшин с водой,
я сделал несколько
огромных глотков
прямо из кувшина,
заливая холодной
водой и себя,
и кровать, и
Данилку. Отставив
кувшин, я взял
горсть сухого
розмарина и
рассыпал его
вокруг тела
мальчика, с
трудом вспоминая
нужные слова.
Ребенок глубоко
вздохнул. Черты
его лица постепенно
разглаживались.
Данилка еще
раз вздохнул,
и еле заметная
улыбка тронула
его губы...
Сил
не было и, казалось,
что они покинули
меня насовсем.
Я сидел, прислонившись
к железной
спинке кровати,
и отрешенно
думал о том,
что нужно выйти
и посмотреть,
как там Таська,
чьи вопли все
еще доносились
сюда. К ее крикам
прибавились
крики Анны и,
вкупе с непрекращающимся
матом это создавало
какую-то нереальную
картину безумного
мира. Ребенок
спал, а я продолжал
сидеть, глядя
на него, и вспоминал
свою бабку
Серафиму. Я
вспоминал,
какой опустошенной
и потерянной
она выглядела
после того
случая, когда
обезумела вся
семья наших
соседей Никитиных.
На Серафиму
было страшно
смотреть: огромные
черные круги
под глазами,
посеревшие
губы. Даже ее
синие глаза
и те казались
серыми и прозрачными.
Она еле вошла
в дом и, упав
на свою кровать,
тихо попросила
меня подать
ей шкатулку,
в которой лежали
написанные
на деревянных
табличках руны.
А потом сказала,
чтобы я вышел.
Я не знал, что
она делала с
ними, но к вечеру
бабке стало
лучше. Сейчас
я очень жалел,
что в свое время
не научился
пользоваться
ими.
