А поведение нашего великого народа напоминает мне другой случай из жизни животных, когда к нашему табору, образованному из страха перед бандами совместно с соседями за Каменной балкой, ночью подошли два бродяги-волка. Овчарки, принадлежащие соседу Мартыненко, трусливо поджали хвост и спрятались в балагане, так же, как ушла лучшая часть русской интеллигенции в парижские дали. А волки залезли в огороженный баз для овец, принадлежащий Мартыненко, задавили двух прекрасных белых длинношерстых овец и с акробатической ловкостью перетащили их через почти трехметровый забор, сооруженный хозяином из стволов жесткого и колючего бурьяна — курая. Этих овец, с выеденными внутренностями, мы обнаружили метрах в пятидесяти от нашего балагана на следующее утро. Подобно великому русскому народу, который, хочется верить, навсегда распрощался с тоталитаризмом, крестьяне лишь радовались, что волки все-таки не подавили всех овец.
Симпатичной в смысле жизненной позиции была мне и манера громадного хряка, подводившего свиней к огромным кучам зерна у нас на току: чуть что не так, он начинал гоняться за обидчиком, выставив огромные острые клыки. С ним было лучше не связываться, и я, нередко оставляемый дедом и дядьками на току охранять свезенное зерно, предпочитал не вмешиваться в его свинское пиршество. Не стал я и возражать, когда какие-то залетные воры ночью погрузили в бричку мешков десять зерна. Хотя дядька Гришка очень журил меня, десятилетнего, за плохое качество охраны.
Особенного энтузиазма охранять добро деда и дяди, особенно рискуя жизнью, каюсь, я не испытывал. Как стали говорить в восьмидесятые годы: если им кажется, что они нас кормят, пусть думают, что мы работаем. А кормили меня из рук вон плохо именно в период формирования организма. Снаряжая меня каждое утро, батрачка давала по приказанию моего дяди Ивана Яковлевича, мне, по сути, такому же малолетнему батраку, бутылку молока, прошедшего сепаратор, и мало чем отличавшегося от воды, да кусок хлеба граммов в триста. И это на весь день хождения по степи вслед за коровами. Кормили вообще из рук плохо. Помню как дед доставал из загашника в полевом погребе уже очень явственно пованивающую солонину и после некоторых раздумий вслух о том, что коль червей нет, то жрать можно, долго вываривал в двух-трех водах данный «деликатес», после чего добавлял к нему лапшу, сляпанную на базе муки и воды. Потребляли это варево по принципу: жрать захочешь — сожрешь. Как ни удивительно, обходилось без смертных случаев, а если у кого уж очень сильно бурчал живот, то дед рекомендовал хорошо про….ся. Сало вообще ели только в период пахоты, когда требовалось полное напряжение всех сил и с работника сходило семьдесят семь потов. Однажды четыре наемных девушки, работавшие на прополке бахчи за сорок копеек в день целых восемнадцать часов, даже взбунтовались, и зубатая Ирина Бут обвинила Ивана Яковлевича в том, что он залил галушки, сделанные на сепарированном молоке, коровьей мочой. После этого Иван Яковлевич велел кухарке перемешивать в равных долях обычное молоко с сепарированным.
