Мне понадобилосьтакжемного времени, чтобы начать называтьБэйтсона "Грегори".Я думаю, что я так и не отважился бы на это, еслибы не совершенно неформальная обстановка Эсалена. По-видимому, и самому Бэйтсону было трудно называть себя "Грегори";он обычнопредставлялся как "Бэйтсон",и любил, чтобы его так называли, — возможно потому, что был воспитан в британских академических кругах, где это принято.
Когда я ближе познакомился с Бэйтсоном в 1978году, язнал, что его не очень интересует физика. Главные интересы Бэйтсона, его интеллектуальное любопытство и страсть, которую он вносил в свои научныезанятия, были связаны с живой материей, "живыми вещами", как он любилговорить. В "Разуме и природе" он писал: "Я всегда помещалописанияпалок и камней, бильярдных шаров и галактик в одну коробочку… и оставлял их там. В другой коробочке были у меня живые вещи — крабы, люди, вопросыкрасоты…" — именно содержимое этой другой "коробочки" Бэйтсон изучал, с этим была связана егострасть. Познакомившисьсомной, он знал, что я пришел из науки, которая изучала камни, палки ибильярдные шары, и, я полагаю, у него было своего рода интуитивное недоверие к физикам. Отсутствие интереса к физике можно видеть и в том, что он гордился ошибками, которые свойственны обычно не физикам, когдаони говорят о физике — путаница между "материей" и "массой" и т. п.
Таким образом я знал, что Бэйтсон относится к физикам с предубеждением, и мне очень хотелось показать ему, что та физика, которойзанимался я, в действительности близко соответствовала духу его мышления. Вскоре мне представилась для этого прекрасная возможность, когдая вел в Эсалене семинар, на который он пришел. Это очень воодушевиломеня, хотя, кажется, он не сказал ничего за весь день. Я постаралсяпредставить основные понятия физики XX века, не искажая их, но такимобразом, чтобыихблизость бэйтсоновскому мышлению стала очевидной.
По-видимому, это мне удалось, потому что позже я слышал, что мой семинар произвел на Бэйтсона прекрасное впечатление: "Блестящий малый", — сказал он кому-то из друзей.
После этого я всегда чувствовал, что Бэйтсон с уважением относится к моей работе, более того — что он относится ко мнесискреннейсимпатиейидажес некоторой отеческой привязанностью. У меня было много оживленных разговоров с Бэйтсоном втечениепоследних двух лет его жизни: в столовой Эсаленскогоинститута, на террасе его дома, выходящей на океан, и в другихпрекрасныхместаххолмистого побережья Биг-Сура. Он дал мнепрочестьрукопись "Разума и природы",и читая ее, я живо вспоминал, как мы часами сидели с ним на траве над океаном яснымсолнечнымднем, слушаяритмичный рокот волн, наблюдая за пчелами и пауками: "Что за паттернсвязывает краба с омаром, орхидею с примулой, всех их со мной? И меняс Вами?" Когда я приезжал в Эсален вестисеминары, ячастовстречалБэйтсона в столовой, он улыбался мне: "Хелло, Фритьоф, приехалдавать шоу?" А после обеда он спрашивал: "Чашечкукофе?" — приносилкофенам обоим и мы продолжали беседу. Разговоры сБэйтсоном носили особый характер из-за того, что он особым образом преподносил свои идеи. Он предлагал систему идей в формеисторий, анекдотов, шуток, по-видимости разбросанных наблюдений, ничего не формулируя до конца. Бэйтсон не любилобстоятельных объяснений, зная, по-видимому, что лучшее понимание приходит тогда, когда вы сами можете установить связи, своим умом, а непо подсказке. Он давал мало пояснений, и я хорошо помню огонек в егоглазах и удовольствие в голосе, когда он видел, что мне удается следовать за ним в сплетении его мыслей. Разумеется, я никогда не мог целиком проследить его мысль, но может быть, время от времени мне удавалось это в несколько большей мере, чем другим, и это доставлялоемуогромное удовольствие.
