Обозрев занавешенные окна второго этаж, Мегре вернулся на веранду мадмуазель Жалле-Беллем. Профессор, сидя на шелковом в синих цветочках канапе, самозабвенно слушал пульс женщины. Вид у него был какой-то минеральный, с нотками скошенных трав и металлическим послевкусием. «Подцепил его у Генриетты» – усмехнулся комиссар.
– Девяносто ударов в минуту – это много, милочка, – сказал профессор, нехотя расставшись с изящной рукой пациентки.
– Вы полагаете? – колюче посмотрел Мегре.
– Для состояния покоя это много, – смутился врач. – Боюсь, после того, как мадмуазель ответит на ваши вопросы…
– Пульс у нее упадет до нуля, – кротко улыбнулась женщина. Букет ее взгляда изменился – ни металла, ни ломаных линий в нем уже не было и в помине, в нем благоухали одни лишь тона полевых цветов, примятых нечаянной любовью, примятых, но не сломленных.
Мегре подумал: могла ли у него в жизни случиться такая ситуация, в которой он предпочел бы, – конечно же, на короткое время, – полнотелому вкусу с тонами зрелых фруктов, вкусу госпожи Мегре, золотистое тепло этой женщины, сложный ее аромат, ежеминутно меняющийся, ее послевкусие, которое невозможно предугадать?
– Нет, не могло у тебя быть такой ситуации, – не солгал он себе, – ведь ты, Мегре, всю жизнь пил одно и то же вино, пил из одного и того же стакана, и потому ты здесь. Здесь, в Эльсиноре с обширным инфарктом, а не в комнатке под крышей кафе на улице Соваж…
– Извините, но я должен это сделать, – голос Мегре остался непреклонным. – Профессор, не могли бы вы нас оставить на некоторое время?
– Конечно, конечно, тем более, у меня через… – улыбаясь уксусной улыбкой, вынул Перен свою серебряную луковицу, – через десять минут просмотр.
Комиссар знал, что профессор Перен всеми средствами способствует деятельности драматического кружка, созданного его предшественником в терапевтических целях, и что в настоящее время он занят постановкой детективной драмы. Едва Мегре появился в санатории (господи, сколько же времени улетело с тех пор!) профессор посватал ему одну из ведущих ролей очередного спектакля. Однако комиссар отказался, заявив, что не любит театра, поскольку театр с его фиглярами, грандкокетками, инженю, героями-любовниками и проч. проч. проч. – это фальшь, заботливо обернутая правдой. То есть то, с чем он всю жизнь в своей полицейской работе с переменным успехом боролся. А эти повсеместные маски?! Маски, рожденные театром? Древние актеры играли в масках, чтобы зрителю, тогда повсеместно наивному и бесхитростному, почти троглодиту, с самого начала все было ясно, кто кого представляет. Этот – подлого негодяя, этот – сварливую старуху, тот – благородного героя или бога. Именно благодаря театру люди обзавелись в быту масками – фальшивыми лицами – и с тех пор дурят друг друга, выдавая одно за другое! Нет, профессор, помилуйте, никакого театра! Или, по крайней мере, без меня.
