СЕМЬ СТРУН. СЕМЬ НОТ. СЕМЬ БЕД
ДОмашнее исполнение
После окончания университета мы еще несколько лет пели. Все реже у костра, все чаще за столом. Однажды Алик и Лида Яновы пришли к нам обмениваться сокровищами студенческого фольклора. Будущий американский советолог и специалист по контрреформам не был выдающимся вокалистом, его жена тоже, но когда они запели — все прежнее как бы перестало звучать, звучало только это:
Я все равно паду на той,
на той далекой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной.
Это был явно не фольклор. Я потребовал имя автора. Они назвали.
Через два дня я стоял перед автором в коридоре «Литературной газеты». Через три — записывал его на мой допотопный «Спалис».
Тридцать песен той первозаписи легли на душу естественно и… как бы получше выразиться… по-домашнему. Арбатские переулки, смоленские дороги, свойские ребята. Кое-что было мне чуждо, но на задушевной волне принималось: бравада ресторанных шалопаев, девочки, млеющие от матросских ленточек, общий налет уличного праздношатания. А сквозь все это — звенящая нота, пронизывающая тихую исповедь маленького солдата, взрезающая его жалобы:
Непонятно. Вот это горькое «Все равно». О чем это?
Он объяснял: «Какое новое сраженье не покачнуло б шар земной».
Потом стало ясно: новое сраженье, которое покачнуло шар земной, началось с падения Берлинской стены.
Тогда я понял, что так мучало, так приковывало меня.
Выпадало из приглушенного тембра, светилось, кричало, сверкало, кровью билось в висках.
А вот это упрямое и обреченное: «Все равно…»
РЕальность сновидения
И эта песня тоже — наискосок всему . Всему, что уже воспринималось у Булата как привычное и ожидаемое. Привычен стал путь со старого Арбата на войну. Привычен герой — маленький школяр, надевший шинель. Его неисправимо штатский облик. Его городские ангелы. Его мечтаемые женщины — неверные, непостижимые, туманно-загадочные.
Вдруг — мама. Что-то русское, певуче-простое, невообразимо далекое и от армяно-грузинских корней, и от советских новобранцев, мальчиков Державы, идеалистов 1941 года.
Не клонись-ка ты, головушка,
От невзгод и от обид,
Мама, белая голубушка,
Утро новое горит…
Как сон из деревенского детства.
Это был единственный случай, когда, записывая Булата, я не выдержал и попросил повторить.
Словно не поверил:
— Это — тоже твое? Боже мой, это твое? Твое?!
Душа замерла, потянулась в несбывшееся, в запредельное — далекое от ранних шинелей и поздних троллейбусов, — такое горькое, сладкое очарование было в этих простых словах, рифмующихся осторожно и неясно, как во сне:
