Дорожит Сергей Васильевич своим архивом, но не потому, думаю, что сам вождь ему спасибо сказал. Тонкая папочка — ныне весь багаж его долгой, 80-летней биографии, его тайная гордость и слава, единственная осязаемая вещь, на которой держится ниточка воспоминаний.
Переезд в интернат, как теперь я понимаю. — не просто перемена места жительства. Это вынужденный обстоятельствами разрыв с естественной средой обитания. Сжигание мостов. Рассечение древа. Пусть говорят: пожилым здесь спокойно, они ухожены и утешены. Ухожены — да. Утешены — вряд ли. Телу хорошо, а душа кровоточит. Мыслями старики — среди покинутых своих вещей, памятью хороводятся с детьми, которые забыли не только дорогу к ним, но и адрес для почтовой открытки.
— Дом у меня остался в Старой Крапивной, дров там на пять лет, картошка, — причитает Анна Игнатьевна Кострикова. 87-ми лет. — А сын в Ленинграде, у него своих двое. А я его учила — техникум, институт. И хоть бы одно письмецо от него. Четвертый год молчит.
— Напомните ему, — шепчет Анна Игнатьевна. — Иванов Николай Филиппович, мой сын…
«Хорошо нам туточки, мил человек» — это пока не тронешь запретный, задавленный внутри себя нарыв.
В вестибюле — извлечение из правил; опекаемые могут быть отпущены на каникулы сроком на 10 дней при условии, если родственники приедут за ними и доставят их обратно.
— Сколько работаю, не помню.
чтобы за кем-нибудь хоть раз приезжали, — говорит Тамара Ивановна. — Правда, был недавно случай, гармониста нашего Андрея Ивановича Смирнова, слепого с детства, навестила племянница из Осташкова, и угадала ведь ко дню его рождения. Видели бы, какой это праздник был! А другие плакали от зависти и обиды.
Прав Бальзак: «Слезы стариков настолько же ужасны, насколько естественны слезы детей».
Ближе к ночи, перед отбоем, возле моей комнаты что-то загремело, я узнал голос Власова и вышел в коридор. Дверь тамбура была открыта настежь, чрез нее в подвал тащили носилки с телом, закрытым простыней. «Марья Васильевна преставилась, царствие ей небесное», — сказал Николай Родионович.
В эти сутки еще дважды оживал отсек «Изолятора», и, обдавая холодом, распахивалась дверь в никуда…
Что ж, костер нашей жизни не может полыхать вечно. У него есть молодость и есть старость. Думать, что кому-то дано только первое, а кому-то второе — наивное заблуждение. Время гореть и время угасать определено каждому персонально, и тут ничего не поделаешь. Кто помнит об этом, тот попробует продлить жизнь родительского костра, протянув к нему руки и положив на тлеющие угли смолистую ветку; кто беспамятен — не дождется и сам ничего, кроме ушата ледяной воды.
