В каморке Дурдила было одно окно; через это окно входила страшная ночь чахоточного и оглашенный пеньем петуха рассвет. Больной приподнимался, скрючившись, на лоскутной постели, и долгие часы глазел в окно. Оно бывало темным, а бывало полным звезд. Жар горячки выходил испариной из недужного тела, рассыпая искорки бреда, и только утро пробуждало от сна охваченного ужасом спящего.
Он вставал, брал лопату для зерна, цеплялся за нее, как утопающий за соломинку.
Он не умел надеяться, как это свойственно фтизикам, и приходил в отчаянье, слушая, как свистят секунды, подобно смертоносным стрелам. В бутылке водки есть немножко силы, и есть немножко силы в речах Яна, когда он говорит о далеком будущем. Дурдил принимал это причастие, но облатки таяли, как всякая милость. Можно верить в любую несообразность, в любую красоту — но тело есть тело.
Встань, возьми ложе свое и иди — кто изрек это страшное богохульство?! Я повторял душе своей все повеленья, по не взлетел, ибо я — не более, чем дыхание моих легких. Ах! Ложе мое уносит меня, плывет со мною в царство мертвых…
Маргоул входил к больному и говорил:
— Франтишек, ну, вспомни какую-нибудь весну: разве ты не такой же, как прежде?
Ян был для Франтишека духовником, а Йозефина — лекарем; она привела в порядок весь его скарб, отчистив вещи от десятилетпей грязи; осушала его пот и отстирывала комья мокроты, выхаркнутые в носовые платки. С нею входило утро и облегчение, тогда как Ян своим приходом бередил ему душу.
Какую дружбу может завязать человек, уже обреченный? Дурдил был благодарен Яну и Йозефине и думал, что бы оставить им после смерти, — ведь у него не было ничего, кроме скопившегося хлама, курительных трубок, частей каких-то механизмов, спиртовых горелок, мышеловок, мотков шпагата, коробки без крышки, старых фонарей, нескольких разбитых фарфоровых штучек да десяти медалей, выбитых в память освящения разных мостов. Он берег всю эту ерунду, таская ее с мельницы на мельницу, и не допускал мысли, что она ничего не стоит. Видимо, на всем этом мерцал отблеск счастливых дней.
Ужасна галера, невольничье судно, но ее отраженье на морской глади и вид ее с берега, когда она отплывает, кажутся великолепными. А взгляд умирающего длился тридцать лет! На таком расстоянии казались прекрасными все места, где он работал как вол, как невольник, где он спал и ел — и корона солнца сияла над ним.
