Глаза Балыки сверкнули под седыми нависшими бровями.
— Так думаешь? — произнес он медленно. — Так знай же, что она идет за него.
— Ха, силою думаете принудить?!
— Не нужно и силы! Сама идет, своей охотой, а о тебе выкинула и думки из головы.
— Неправда это! Я не поверю этому никогда! — произнес резко и уверенно Семен.
Лицо Балыки покрылось багровыми пятнами.
— Так ты еще смеешь, грабитель, разбойник, гвалтовник, смеешь мне, пану войту киевскому, завдавать брехню? — крикнул он грозно, наступая на Семена. — Да я тебя…
Но Семен не дал ему окончить.
— Смею, и буду, и не дозволю чинить неправды! — вскрикнул он, не отступая перед войтом, и продолжал бурным возбужденным тоном — Когда вы, пане войте, разучились слушать правдивые слова, так и я заговорю с вами иначе. Га! Вы думали с Ходыкой опутать ее, обмануть ее, для того-то этот дьявол и ободрал меня, и распустил обо мне срамотные чутки! Но не удастся вам довести до конца свое дело! Клянусь всем, что есть для меня святого: я отыщу то место, куда вы упрятали Галину, я раскрою перед всем магистратом темные дела Ходыки, я докажу всем, что он привел на суд ложных свидетелей, что он представил поддельные паперы! Я еще спрошу и магистрат, и самого пана войта киевского, какое они имели право продать все мое майно?
— Спросишь, спросишь, разбойник! — крикнул вне себя войт. — Только раньше этого я, войт киевский, посажу тебя до вежи!
— Меня до вежи? — ответил смело Семен. — Э, нет, пане войте, это вы уж задумали занадто! Я вольный мещанин, а вольного мещанина…
— Не вольного мещанина, — перебил его грозно войт и с силою стукнул своей тяжелой палицей, — а беглеца, душегуба, баниту, осужденного на каранье на горло! Ты убежал из нюренбергской тюрьмы, убежал от смертной кары, и мы обязаны арестовать тебя немедленно. А потому и говорю тебе, в память давней приязни к твоему несчастному батьку: или уноси сейчас же из Киева ноги, или сегодня же вечером я прикажу надеть на тебя дыбы.
И, не глядя на Семена, гневный и грозный пан войт киевский прошел мимо него.
Как окаменелый, застыл Семен на месте. Когда он наконец постиг весь ужас произнесенных Балыкою слов, первым движеньем его было броситься вслед за уходившим войтом; но тут же он остановил себя. И в самом деле, что мог сказать он Балыке, всему магистрату? Клясться, божиться? Но если уже и войт, давний приятель его батька, не верит ему, то как поверят его словам совсем чужие люди? Итак, мало того, что у него отняли все имущество, отняли любимую девушку, отняли доброе, честное имя, но вот грозят отнять и последнюю возможность защиты — его свободу!
