иногда двери домишек раскрываются, брошенных, вчера еще кто-то жил в них,
распахнутые, сразу повисшие беспомощно двери словно выворачивают-обнажают нутро дома: кучки соломы, тряпок, редко железную кровать, табуретку, кастрюлю;
там за заборами бродит на культяпках старик, будто крадется, возникает нежданно, близко от земли - нам в рост, с гнилыми глазами, все подманивает нас пальцем, подманивает...
он в черной шали, и мы точно не знаем, старик ли он, или страшная старуха с усами;
...
В зимний вечер, из кухонного окна - открытка: домики стоят, укутанные в ватный снег в блестках, желтые окошки, из труб дымок, небо - чернь со снежным серебром,
вот так странно, через немецкие сусальные открытки - открытие зимней красоты поселений людских, тишины и покоя, как разрешения страстей, равновесия боли - с нежностью.
Однажды Филиал сбросит бутафорию лесов, свод купола уйдет в небо, а под ним - замершее шествие колонн. Он встанет в центре двора как Дворец.
Любимые наши игры у подножия его колонн.
Двор наш, большой, многообразный, людный, проходной, вычитанный из книжек, совпадающий со стариной и с целыми странами, ...
а если бы не такой, я бы его, наверное, придумала.
* * *
Дома была еще маленькая комната.
В ней начинался зоологический музей Филиала АН. Папа и Папины ребята делают чучела зверей и птиц. Папа рассказывает, как живут в лесу звери. Они не нападают на людей, если их не трогать.
Их не надо бояться.
Страх имеет запах.
У Папы сундучок с охотоприпасами. Там столько всяких штучек. Трогать нельзя. Можно открыть любым гвоздем, но уважение - больше любопытства, - не трогаю.
Разрешается насыпать в гильзы дробь.
Папа выбивает пыжи. Картонные монетки. Верчусь около, прошу повыбивать. Папа позволяет. И оставляет одну на несколько минут. Когда смотрела, было понятно, даже знала в руках удар молотком. Одна растерялась, по какой стороне бить, - по блестящей жалко, красивая, бью по обратной, острой.
Испортила выбивалку.
- Иди вон, баба-дура. - мерно, обидно.
Раньше Папа звал меня Илюхой, как своего друга.
Папа уходит на охоту. Я хорошо знаю, как укладывать рюкзак, что с собой брать. Меня не берут. Большая Охота мне обещана в десять лет.
Мечтой своей следую за ним:
между деревьев в высокой траве его размашистый, крупно-медленный шаг,
спина его, любимая до счастливой боли, уходящая,
качающаяся в ритм встающих за ней тонких молодых сосенок, как бы слегка растворяющийся в буроватой зелени силуэт,
