— Я с вами, отец Георгий! Считайте меня своим сыном… Буду вам во всем помощником.
Старик улыбнулся, притянул меня к себе, обнял.
— Спасибо тебе, сынок! Ты будешь настоящим джигитом.
Так я оказался в гуще боевых действий. Вместе с Георгием и его сорокадвухлетним сыном ушел в местное ополчение. Распутывать кавказский клубок оказалось ничуть не проще, чем знаменитый гордиев узел. Но я должен был начать наконец-то жить, а не существовать. Бороться, побеждать, терпеть поражения, неудачи, но идти вперед, а не топтаться на месте! После беседы с монахом мне очень хотелось действовать, чтобы почувствовать себя мужчиной, личностью, хотелось побороть свой страх, свою трусость, искупить, наконец, свои грехи…
Спустя несколько дней мы с Георгием сидели в окопе. Бой пока не начался. Обе стороны чего-то выжидали. Я уже имел опыт коротких стычек, но Георгий никогда не пускал меня в самое пекло. И это несмотря на то, что со мной занимался настоящий военный инструктор и я уже довольно метко стрелял из пистолета навскидку и неплохо владел приемами рукопашного боя.
Приобретая бойцовский опыт и размышляя над словами монаха, я все больше переживал, что струсил когда-то, и по большому счету предал Родину…
Теперь же в предвкушении боя, как бы подхлестывая себя, я сказал Георгию:
— Отец, а ты знаешь, раньше я как-то находил себе оправдания, теперь у меня их нет. Преступник и есть преступник…
— Ай, глупый… Какой ты преступник? Преступники те, кто всю страну развалил и разворовал. А я за нее кровь в сорок четвертом и сорок пятом проливал. Ты — жертва. Но если не хочешь воевать, то должен с детства готовить себя к войне. Вот как мой Иван. Видел, как он стреляет?
— Ну да, у вас джигиты с трех лет в седле. А где я в Москве седло найду? Скажешь тоже, — обиделся я.
— Если захочешь, найдешь. Родину защищать надо. Но не так, как это делают теперь. Раньше, при Сталине, все воевать умели. Сейчас армию развалили. Нас, — он посмотрел на меня и уточнил, — я-то по-прежнему считаю себя бойцом Советской армии, — разоружают везде. Это политика… Совсем у России плохи дела. — Немного помолчал, потом улыбнулся: — А все-таки чудной этот монах Венедикт. Молиться, говорит, надо и каяться, тогда Господь простит Россию… Слушай, а ты почему у него не остался? Он человек верный. Не выдаст, это точно.
— Человек-то он надежный, да мне с ним не по пути. Ты ведь и сам догадываешься, что у меня в душе творится…
— Ну ладно, ладно, все будет хорошо, сынок… Ты хоть веришь, что за правое дело воюешь?
