— Ты где была? — спросил тихо, чтобы не разбудить бабушку.
— Загорала на лесной поляне.
Я не знал, о чем ее еще спросить, но девочка заговорила сама:
— Уеду я, наверное, снова в город.
— Тебе со мной скучно?
— Ты странный какой-то и веселиться не умеешь.
— А твои подруги умеют?
— Умеют. Там не только подруги…
Мы отдыхали на сеновале, подстелив под себя широкий бабушкин плед.
— Ты неразговорчивый, — внезапно произнесла Настя. — Все надо вытягивать. Сознавайся, ты хитрый и скрытный и никогда не говоришь, что у тебя на уме.
— А что же мне, все время про свои беды рассказывать? — усмехнулся я.
— И что же у тебя за беда?
— А кто меня дезертиром дразнит?
— И правда… Что тебе теперь будет? Тебя ищут, наверное, — задумчиво произнесла девочка и тут же встрепенулась — Ничего, останешься здесь в деревне, пока там все не утихнет, а потом вернешься.
— Ага, с бородой, седой такой старик. Робинзон Крузо.
— Нет, не Робинзон. Я буду к тебе приходить.
— По пятницам, что ли? — засмеялся я.
— Да ну тебя! Я серьезно, а ты… — обиделась Настя.
Помолчали.
— Ты, думаешь, они так долго воевать будут? — вдруг испуганно спросила девочка. — Значит, этот гад Павло нас долго еще мучить будет…
— Да может, его убьют раньше.
— Хоть бы и убили. Только плохо так говорить. Лучше бы он от мамы отстал…
Настя сделалась задумчивой, потом, ничего не сказав, ушла в дом. Было ясно, что у нее жизнь тоже не сахар и что если бы не Малхаз, девчонке было бы совсем плохо.
Я долго сидел один, наблюдая, как солнце, садящееся за гору, освещает последними лучами виноградник, начинающийся за небольшим огородом. Там было много неспелой «Изабеллы». Постепенно мысли вернулись в обычное русло. Если меня считают убитым и списали, как текущие потери, это может быть, и неплохо… Но, с другой стороны, куда мне деваться без паспорта, без денег? А если ничего не предпринимать, то так можно всю жизнь просидеть в горах и всю жизнь бояться, что тебя найдут и будут судить. Вспомнил, как когда-то в старой газете видел фотографию мужика, похожего на дикаря. Еще во время Великой Отечественной он спрятался в сарае то ли от немцев, то ли от своих и просидел там лет пятьдесят. Кто-то его кормил. А выходил он только по ночам — вот как боялся! А чего бояться в семьдесят-то лет?
Впрочем, тут же вспомнился рассказ покойной бабушки о том, как умирал ее дед. Ему уже было под девяносто, когда большевики отобрали у него все: дом, землю, лошадей… Он был вынужден доживать последние дни у соседей, которые поставили ему кровать в сенях, рядом со свиным хлевом и курятником. Так вот, перед смертью в свои девяносто лет прадед подозвал мою бабушку и сказал, что ему страшно умирать…
