— Не знаю, — пробормотал я. Мне больше вообще не хотелось говорить, но дернуло меня за язык, и я сказал: — А мне кажется, ты была права. Притянул я этот дурацкий секс, когда в нем и нужды-то не было.
— Нет, была, — произнесла она каким-то усталым, разбитым голосом. Потом резко: — Нельзя же чувству сказать: поди прочь и возвращайся через два года, потому что я сейчас очень занята!
Мы миновали еще один квартал. Дождь был мелкий, как туман, — мы едва ощущали его на своих лицах, но капли стекали уже с воротника мне за шиворот.
— Я впервые пошла на свидание, — стала рассказывать она, — когда мне было шестнадцать лет. Ему было восемнадцать, он был гобоистом, а все гобоисты сумасшедшие. У него была машина, он ее припарковывал так, чтобы из окон открывались прекрасные ландшафты, а потом, представляешь себе, буквально набрасывался на меня. И говорил: «Натали, это сильнее нас!» Меня это бесило, и в конце концов я сказала ему: «Может быть, это сильнее вас, но не меня!» Ну, на том все и кончилось. Дурачок он был. Да и я тоже. Но тем не менее… Теперь я знаю, что он имел в виду.
Она помолчала какое-то время, потом добавила:
— Но все равно…
— Что?
— Нам-то это не нужно, правда?
— Что?
— Ну, нам с тобой ни к чему это. Верно?
— Да, — сказал я.
Тут она взбеленилась. Остановившись, взглянула на меня исподлобья, с яростью.
— То ты говоришь «да», то ты говоришь «нет»; то тебе «нечего решать»… Нет, есть что решать! И думаешь, я знаю, правильно я решила или нет? Почему я должна принимать решения? Если мы друзья — а в это упирается все: можем мы быть друзьями или нет? — так вот, если мы друзья, то и решать мы должны вместе. Так?
— Верно. Мы так и делаем.
— Так чего же ты тогда злишься на меня?
Мы уже были в парке и стояли под высоким каштаном. Ветки защищали нас от дождя и бросали глубокую тень на нас. Над нами в свете уличного фонаря кое-где как свечи сияли цветы каштана. Пальто и волосы Натали сливались с тьмою, и я видел только ее лицо, ее глаза.
— Да не злюсь я, — сказал я. И показалось мне вдруг, что земля сдвинулась подо мной, что мир перевернулся, — землетрясение и не за что ухватиться. — У меня все перепуталось. Вот в чем дело. Все потеряло для меня всякий смысл. Не могу справиться с этим.
— Но почему же, Оуэн? Что с тобой стряслось?
— Не знаю, — сказал я, положил ей руки на плечи, она прижалась ко мне, обхватила меня руками.
— Я испугался, — признался я.
— Чего? — спросила она глухо, уткнувшись лицом мне в пальто.
