На следующий вечер, в час, указанный для сбора в пригласительных билетах на костюмированный бал, Фабио все еще медлил в своем дворце, а черное домино все еще лежало, нетронутое и словно забытое, на столе. Задержка не была вызвана какой-либо переменой в намерении графа отправиться во дворец Мелани. Его решимость присутствовать на балу осталась непоколебленной; и все же в последнюю минуту он медлил и продолжал медлить, сам не зная, почему. Казалось, какое-то странное влияние удерживало его в стенах его одинокого дома. Будто огромный, пустой, безмолвный дворец вновь обрел в этот вечер былое очарование, утраченное со смертью его госпожи.
Фабио покинул свои апартаменты и направился в детскую, где его крошка-дочь спала в колыбели. Он сел и долго смотрел на нее, вспоминая спокойно и нежно о многих происшествиях своей прежней жизни, потом вернулся к себе. Внезапное чувство одиночества нахлынуло на него после посещения комнаты ребенка, но он не пытался подбодрить себя, хотя бы ускорив свое отправление на бал. Вместо этого он спустился в свой кабинет, зажег лампу для чтения и, открыв бюро, вынул из ящика письмо, написанное ему Наниной. Это было не в первый раз, что внезапный прилив одиночества сочетался для него с воспоминанием о письме молодой работницы.
Медленно прочел он его целиком и, кончив, не выпускал из рук. «У меня молодость, титул, богатство, — печально думал он, — все, к чему стремятся в жизни. И все же, когда я пытаюсь подумать о каком-либо человеческом существе, которое искренне и верно любило бы меня, я не могу вспомнить никого, кроме бедной преданной девушки, писавшей эти строки!»
Картины минувших дней, когда он впервые встретился с Наниной, первого сеанса, когда она позировала ему в студии Луки Ломи, первого посещения ее опрятной комнатки в переулке все более и более ярко вставали перед ним. Весь поглощенный ими, он сидел, рассеянно выводя пером на лежавших под рукой листках почтовой бумаги линии и кружки, фрагменты украшений, смутные очертания когда-то задуманных статуй, пока внезапное падение пламени в лампе не пробудило, подобно толчку, его внимания к действительности.
Он взглянул на часы. Было близко к полуночи. Это открытие заставило его, наконец, осознать необходимость немедленного ухода. Через несколько минут, надев домино и маску, он уже был в пути.
К тому времени, как он достиг дворца Мелани, первая часть празднества уже окончилась. «Симфония игрушек» была сыграна, гротескная пляска исполнена среди общего смеха; теперь гости большей частью подкреплялись в аркадских беседках перед новыми танцами, в которых ожидалось участие всех присутствовавших. Маркиз Мелани, с характерным для него чудачеством, разделил свои две античные буфетные комнаты, как он это называл, на «легкое» и «тяжелое» отделения. Фрукты, печенья, сласти, салаты и безобидные напитки были отнесены к первому, а все крепкие вина и плотные блюда — ко второму. Все тридцать пастушек, по приказу маркиза, также с самого начала вечера были разделены поровну между обеими комнатами. Но, по мере того как гости начали все больше и больше устремляться в «тяжелое» отделение, десять из числа пастушек, приставленных к отделению легких блюд, были переведены в другое, чтобы помочь обслуживать голодное и страдавшее жаждой большинство гостей, которых нельзя было удовлетворить пирожными и лимонадом. Среди пяти девушек, оставшихся в комнате легкого угощения, была Нанина. Мажордом скоро заметил, что новизна обстановки сильно волнует ее, и он мудро решил, что, если послать ее туда, где толпа гуще и шум громче, она не только не принесет никакой пользы, но даже будет мешать более уверенным в себе и опытным товаркам.
