— Не меньше кур и свиней есть просят.
— А на ком? — с печальной усмешкой спросил Дениска.
— Да на ком? Да… на ком хочешь.
— Это на Молодой, что ли?
Тихон Ильич густо покраснел.
— Дурак! А Молодая чем плоха? Баба смирная, работящая…
Дениска помолчал, ковыряя ногтем жестяную шляпку на чемодане. Потом прикинулся дураком.
— Их, молодых-то, много, — сказал он протяжно. — Не знаю, про какую вы балакаете… Про энту, что ль, с какой вы жили?
Но Тихон Ильич уже оправился.
— Жил я ай нет, — это не твоего, свинья, ума дело, — ответил он и так быстро и внушительно, что Дениска покорно пробормотал:
— Да мне одна честь… Я ведь это так… к слову…
— Ну, значит, и не бреши попусту. Людьми сделаю. Понял? Приданого дам… Понял?
Дениска задумался.
— Вот съезжу в Тулу… — начал он.
— Нашел петух земчужное зерно! На кой ляд тебе Тула-то?
— Дюже дома оголодал…
Тихон Ильич распахнул чуйку, сунул руку в карман поддевки — решил было дать Дениске двугривенный. Но спохватился, — глупо деньги швырять, да еще и зазнается этот толкач, подкупают, мол, — и сделал вид, что ищет что-то.
— Эх, папиросы забыл! Дай-ка свернуть.
Дениска подал ему кисет. Над крыльцом уже зажгли фонарь, и при его тусклом свете Тихон Ильич вслух прочел крупно вышитое белыми нитками на кисете:
«Каво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисет на вечно».
— Ловко! — сказал он, прочитав. Дениска застенчиво потупился.
— Значит, уж есть краля-то?
— Мало ль их, сук, шатается! — ответил Дениска беспечно. — А жениться я не отказываюсь. Ворочусь к мясоеду, и господи благослови…
Из-за палисадника загремела и с грохотом подкатила к крыльцу телега, вся закиданная грязью, с мужиком на грядке и ульяновским дьяконом Говоровым посредине, в соломе.
— Ушел? — тревожно крикнул дьякон, выкидывая из соломы ногу в новой калоше.
Каждый волос его красно-рыжей лохматой головы буйно вился, шапка съехала на затылок, лицо разорделось от ветра и волнения.
— Поезд-то? — спросил Тихон Ильич. — Нет-с, еще и не выходил-с.
— Ага! Ну, слава богу! — радостно воскликнул дьякон и все-таки, выскочив из телеги, стремглав кинулся к дверям.
— Ну, стало быть, так, — сказал Тихон Ильич. — Стало быть — до мясоеда.
В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой, керосином. Накурено было так, что точило горло, еле светили лампы в дыму, в полумраке, сырости и холоде. Визжали и хлопали двери, толпились и галдели мужики с кнутами в руках — извозчики из Ульяновки, дожидавшиеся седока иногда по целой неделе. Среди них, подняв брови, ходил еврей-хлеботорговец, в котелке, в пальто с капюшоном. Возле кассы мужики тащили на весы чьи-то господские чемоданы и корзины, обшитые клеенкой, на мужиков кричал телеграфист, исполнявший должность помощника начальника станции, — молодой коротконогий малый с большой головой, с кудрявым желтым коконом, по-казацки взбитым из-под картуза на левом виске, — и крупной, дрожью дрожал сидевший на грязном полу пойнтер, пятнистый, как лягушка, с печальными глазами.
