Затем ужасный грохот, исходивший, казалось, из самого чрева другого зверя — очень голодного — принялся опустошать поле плача, уже утрамбованное Жаждущим Животным ван Борцига, пока эти два звука не слились в сочетании, заставившем подскочить меня прямо до потолка. Это было похоже на то, как если бы Улисс и его пьяные матросы, оседлали одинокую сирену, затащили ее на скалы и скопом там изнасиловали. Довольно медленно, что редко случается в телевизионных шоу подобного рода, камера двинулась вдоль стены и остановилась на человеке с двумя деревянными молотками в руках, стоявшем подле двух огромных листов стали, которые он колотил все сильнее и сильнее, в то время как ван Борциг продолжал дуть с такой силой, словно хотел заработать опухоль мозга. Этим человеком был Эндрю Унрих, отличавшийся гитлеровскими усиками и прической, похожей на поле после боя. Наконец, камера остановилась на третьем персонаже. Это был самый красивый человек в мире. Он стоял в черном обтягивающем свитере, черных каучуковых брюках, черных каучуковых ботинках. На его шее болталась совершенно затраханная гитара. Кожа обтягивала его кости, щеки были покрыты струпьями, словно от неизлечимой болезни, а глаза выпрыгивали из орбит, как у слепого. Но все же глаза эти смотрели на нас так, словно созерцали божественного пришествие. Перед нами был человек, полный величия; Наполеон-победитель, стоящий посреди своих трофеев, Цезарь-завоеватель, принимающий парад, на своем параде, Христос, взошедший на Голгофу. Бликса Баргельд.
Примерно шестьдесят секунд он стоял, словно парализованный, созерцая собственное сумасшествие. Затем открыл рот и заорал так, словно кто-то выдернул занозу из самой его души.
Когда представление было окончено, мой друг сказал, что встречался с Сюзанной Кункл из группы Malaria за день до того в Амстердаме, и она рассказала ему о вечеринке E.N. в амстердамском отеле. Все были практически голыми и бродили по комнате. Александр ван Борциг сидел в углу, уставившись на метроном и раскачиваясь вперед-назад — тук-тук-тук-тук — в такт ему.
Через несколько месяцев, когда The Birthday Party переехали из Лондона в Берлин, мы познакомились с E.N. и стали друзьями. Я помню, что навещал их во время записи «Жаждущего Животного» в маленькой крузбергской студии, очень холодной и затхлой, заваленной кучей старья. И в центре комнаты стоял микрофон, указывающий на маленького паршивого пса, копавшегося в куче дымящихся поросячьих кишок. К груди Бликсы Баргельда был прикреплен контактный микрофон, а жилистый Мафти барабанил кулаками по доске. Бум-бум Бум-бум. Бум-бум Бум-бум. E.N. принадлежат к той разновидности групп, которые работают в туманной области «новой музыки», что для меня лично не более чем ярлык, раздаваемый чересчур щедро и чересчур быстро. Ярлык, который с готовностью принимается большинством групп в наши дни, особенно в Германии; группами, чьи амбиции не имеют иной цели, чем собственное бессмысленное самовыражение через запугивание публики неизвестным и новым. Einstuzende Neubauten не таковы. Они просто «великая» группа — я употребляю это слово в его классическом смысле. Лично для меня их сущность кроется вовсе не в неортодоксальной манере игры на музыкальных инструментах — напротив, она имеет вполне ортодоксальную природу. Einstuzende Neubauten делает великими в моих глазах, то же самое, что делает великими Джонни Кэша или же Velvet Underground, Джонни Ли Хукера, Suicide, Элвиса, Дилана, Leadbelly, The Stooges. Все они — первопроходцы, но что выделяет Ханка Уильямса из массы его современников, то же отделяет E.N. от огромной, безликой трясины, которую представляет собой музыка современной «новой волны». Благодаря собственному трудолюбию, стойкости по отношению к компромиссам, благодаря боли истинного самовыражения, благодаря неподдельной любви к своему искусству, они добились звука, который, прежде всего, является их собственным, их подлинным звуком. Но не для того, чтобы как-то выделиться. Эта группа разработала свой язык исключительно с одной целью — дать голос своей душе.
