— А в чем дело? — с притворным непониманием и тренированной невинностью в голосе переспросила симпатичная обезьяннка в короткой юбке.
— Я же просил, умолял… всех, одевать на службу что-нибудь поприличнее.
В раздевалке еще несколько обезьяннш, новая смена. Они молчат и честно слушают строгие комадрильские слова.
— Не понимаю, о чем вы? Сами же знаете, что формы на складе нет, а материалом не дают. Разоружение! Пошила из чего было.
— Но не раздевание же! Что, в самом деле больше не нашлось?
— На обрезки много ушло.
В ответе обезьяннки снова прозвучала показательная невинность, а у комадрильской спины, там, внутри, образовалось разреженное пространство, дефицит воздуха и невозможность звука. Главное, чтобы не случилось избытка внутреннего напряжения!
— Доиграетесь, у вас вся премия на обрезки уйдет! — наконец-то выдохнул комадрил. — И не только у вас! Я это всем говорю.
Все — это планшетистки, телеграфистки, радистки, экспедистки. Они молча и внимательно слушают комадрила, потому как положено слушать, тем более он им, в общем-то, не враг. А еще в этой комнате с десяток телеграфных аппаратов, но и они почтительно молчат.
— Оран Гутанович, говорят, скоро брюки выдадут? — спросила одна из обезьянн, та, что постарше.
— Спортивные! А мне смирительную рубашку. Поймите, вы же к начальству ходите, бумаги носите.
— А что, ему нравится, оно довольно, — вновь напомнила о себе и о пользе игры в непонимание молоденькая обезьянна.
— Хорошо, что вы не видите, как оно довольно, когда меня на ковер вызывает!
— По этому поводу? Не может быть!
Чувствуя бесполезность всяких доводов и близость нового приступа кислородного голодания, комадрил резко повернулся, и… его взгляд уперся в Шимпанзун, в ее расстегнутое пальто и в длинные, красивые, стройные и чудовищно чулочные ноги.
— Мамочка! — вырвалось у нее.
— Вот именно!
Суровый комадрильский взгляд сломался, а майодрил, убедившись в безнадежности любых слов, вышел из раздевалки в центральный пост, плотно закрыв за собою дверь. В его, понятно что майодрильских (он закончил гражданский вуз и не имеет права называть себя тридрилом), но вполне еще гибких мозгах столкнулись суровость и нежелание спора. А еще, наверное, весна и неплохой для священника, но неудобный для дрила характер. Из-за двери послышался прыск-смех.
— Детский сад!
Он суров не только для обезьяннш из раздевалки, но и для всей дежурной смены. Однако смена — сидящие за столом и стоящие у планшета-экрана, почему-то смотрят на него сочувственно и бесстрашно. Со срочниками было проще — но разоружение, сокращение — и набрали местами ногастых и частично незамужних. Беда!
