Лагерь под Хакенсаком таял, с каждым днем учащались случаи дезертирства. Пейн ходил от одного солдата к другому, упрашивал, угрожал, надо было — пускал в ход свои тяжелые кулаки, и его слушали — слушали, потому что он не имел офицерского званья, потому что был так же космат и оборван, как любой из них, потому что умел немногими словами заронить человеку искру в сердце. Да, им трудно, все так, — и будет еще трудней, говорил он, но ведь они и не рассчитывали на увеселительную прогулку, верно? Им ничего не платят, ну что ж, и ему тоже, — и он выворачивал карманы, давая им в этом убедиться. У них прохудилась обувь — а у него, посмотрите-ка? Тогда — зачем? Я знаю, что делаю, усмехался он. Я для себя стараюсь, свой соблюдаю интерес. Как так? А так, говорил он им — во-первых, Соединенные Штаты Америки будут такой страной, где хорошо живется, удобной, подходящей для рабочего человека. Он знает, он был корсетником, и сапожником, ткачом, сборщиком налогов, кем только не перебывал, а потом, и враг теперь нипочем не забудет того, что было. Умоете руки — по гроб жизни потом не расплатитесь, говорил он. И раз, выпросив у оскуделого каптенармуса бочонок рому, напился вместе с ними и как они это понимали — мертвецки, до зеленых чертей.
— Ничего, ничего, граждане, — говорил он. — Всяко бывает. Мы с вами только начинаем.
А после неприятель форсировал Гудзон, обошел их с флангов, и Грину пришлось спешно уводить гарнизон из Форта Ли; объятая паникой толпа устремилась по дороге на Хакенсак, ведомая Вашингтоном, подгоняемая Грином и старым Изрейлом Патнамом, а в Хакенсаке, когда в толпе попытались навести порядок, паника лишь усилилась и все гуртом повалили из Хакенсака на дорогу в Ньюарк, меньше трех тысяч, или, не считая еще пяти тысяч, стоящих под командой Ли в Уэстчестере — все, что уцелело от двадцатитысячной Континентальной армии, которая удерживала Нью-Йорк. Шли дожди, и солдаты тащились по грязи, побитые, несчастные; они начали отступленье, которому не предвиделось конца, и это было все, что осталось от их доблестной революции, от доблестной армии. В Ньюарке вдогонку им неслись насмешки жителей Джерси, вполне уверенных, что они наблюдают финальный акт незадачливой драмы. Солдаты бежали, задыхаясь, падали, ползли — и не успели выйти из города, как в него с другого конца вступили патрули англичан.
По дороге в Нью-Брансуик дождь сменился первым зимним снегопадом, и они шли сквозь медленное круженье хлопьев, точно колонна потерянных, печальных призраков: мушкеты, ржавые штыки, тут треуголка, там перевязанная голова; пушка, грузно застревающая на ухабах и — ни звука, ни песни, ни бодрящей команды; офицеры, пряча лицо от стужи, вели под уздцы своих коней. По обе стороны дороги тянулись каменные ограды, сейчас запорошенные белым; уныло простирались опустелые поля, дома укрылись за масками ставень.
