Джефферсона занимала идея независимости; как отвлеченное понятие она привлекала его, ибо полна была безграничных и захватывающих возможностей, однако его подход к ней был чисто умозрительным — Пейн видел, что она существует для него как бесплотная мечта, не более того. Когда Джефферсон упомянул для сравнения отца, который выживает из дому родное дитя, имея в виду, что отец — это Англия, а ребенок — колонии, Вашингтон обнажил в улыбке испорченные зубы:
— Однако ребенок остается членом семьи.
— Лишь номинально.
— И все же мы — англичане, виргинцы, да, но тем не менее англичане. — С великодушным кивком в сторону Пейна, ибо узость их провинциализма прекрасно сочеталась с любезностью.
— А, черт возьми, у нас идет война, — нетерпеливо сказал Рандолф. — Почему люди не хотят это понять?
— Война за наши права.
— Права, права! Да что такое права? Где они начинаются и где кончаются?
Джефферсон рассмеялся.
— А вы что думаете о правах, господин Пейн?
— Я думаю, их просто нет в природе. По-моему, от рожденья все сущее принадлежит всем людям. Отнять права можно, но предоставить то, что уже и так принадлежит всем, — нельзя.
— А вы не делаете исключений, господин Пейн?
— Никаких!
— Значит, по-вашему, и Англия, не только Америка, нуждается в реформе?
— Когда люди требуют то, что им принадлежит, это нечто иное, чем реформа.
— Но это опасно. Ваши речи звучат кровожадно, господин Пейн.
— Я ненавижу войну, — раздельно проговорил Пейн. — Из всех способов унизить человека, пробудить в нем звериные инстинкты война — самый гнусный. Больше всего на свете ненавижу войну.
Пейн не удивился, когда командующим над оравой янки, которая голодной волчьей стаей обложила Бостон, Конгресс поставил Вашингтона. Было в высоком, сухом на вид виргинце нечто, внушающее людям доверие. Поскольку тупости всегда свойственно внушать доверие, как говорили в Филадельфии записные остроумцы. Однако Пейн сомневался, что это так, и в день, когда Вашингтон под шквал приветствий объезжал городские улицы, он, стоя в толпе, старался понять, что за особая неброская сила таится в этом человеке, приводя в такой восторг крикливых глупцов по сторонам.
То памятное лето 1775 года было, по существу, началом войны — а жители Филадельфии все никак не могли принять ее всерьез. Во-первых, Массачусетс находился очень уж далеко, а во- вторых, уж очень хорошо шли дела. Даже когда до города дошли вести, что под Бостоном, в некоем месте под названием Бридс-хилл, произошло страшное кровавое сраженье и красных мундиров полегло кругом, точно свиней на бойне, для Филадельфии все это как-то мало связывалось с действительностью. После первоначального порыва воодушевления приток добровольцев в ополчение резко сократился; местные остряки изощрялись в карикатурах на солдат-ополченцев. Ученья проводились кое-как, рядовые поглядывали косо на своих офицеров, и вообще затея с гражданским ополчением, По всем признакам, трещала по швам.
