— Да, я иначе не мог.
— Тогда смотри, веди себя как полагается.
— Я хочу жениться на тебе, — отчаянным голосом сказал он.
— Фью!
— Я тебя люблю, я сделаю для тебя все на свете, ты будешь счастлива со мной…
— Болтай больше.
Но она начинала сдаваться; это было все же лучше, чем пойти за лакея, который, впрочем, с ней и не заговаривал о женитьбе; лучше, чем отвечать на заигрыванья мясника или сносить приставанья хозяина, который норовил при случае поймать ее в темной кладовке, — на мгновенье горящие, неровно посаженные глаза корсетника поманили ее, пленили, заронили в ее пустое сердечко неосознанные, туманные устремления. Она улыбнулась, присела в реверансе, и таким ликующим торжеством наполнилась душа Тома Пейна, что все поплыло у него перед глазами.
— Ладно уж, поцелуй меня, — сказала она.
Он держал ее в объятьях и знал, что больше нечего желать в этом мире.
— И помни, без глупостей насчет того, что я прислуга.
— Нет, нет, ты для меня все на свете! Какая мне разница, кем ты была. Теперь ты будешь женой Тома Пейна — и вот увидишь, тебе еще герцогини позавидуют!
— Болтай знай.
— Я разбогатею. Не вечно мне быть корсетником!
— Опять понесло… ну и чудной ты все же.
— Я все-таки хоть немножко нравлюсь тебе? — допытывался он с мольбой.
— А женишься? Смотри мне.
— Да, да, моя милая, любовь моя.
— Мастер ты на слова, — сказала она с восхищением.
— Слова — пустяки, что слова. У нас будет кое-что поважнее, будут дети.
Она поморщилась.
— Детей кормить надо. А нынче все дорожает.
— Только бы ты меня любила…
Она надула губы.
— Все может быть.
Ему потом приходило в голову, что при других обстоятельствах, в другой обстановке их жизнь, возможно, сложилась бы иначе. Она была не виновата, что она такая и не могла стать другой, он это знал, но от этого не делалось легче. Годы спустя он вспоминал, как пытался научить ее читать и писать, и она, не в силах усвоить простую мысль, через пятнадцать минут с детской яростью накидывалась на него. Иногда он был уверен, что она его ненавидит; порой, обнимая ее, чувствовал на короткий миг, что она его любит. Она была такая как есть, какой выковалась под молотом своего крохотного мира: племенным существом, опутанным тысячью табу. Подчас, осторожно продвигаясь шаг за шагом, отбрасывая по дороге шелуху, он чувствовал, что вот-вот заглянет в ее испуганную маленькую душу, и тогда она взрывалась негодованием:
— Фью! Задаешься, больно важный, больно много об себе понимаешь, что опять смеешься надо мной!
