— Понравилось там вашей жене.
Мартин рассмеялся. Жена в это время показалась в дверях, сконфуженная. Пошли дальше по улице: батюшки светы! В больших окнах сидели, стояли дамы topless, и хоть бы одна была симпатичной! Тут уж Марта не выдержала и повернула назад к машине. Она плюхнулась на заднее сиденье, сказав что-то по-фламандски. А Марина — и что ей в голову игривые мысли полезли? — с драматической интонацией актрисы из погорелого театра произнесла:
— Горек хлеб их!
На что Мартин, прыснув, ответил:
— Они его обильно шампанским или водкой запивают.
Они были союзниками, а Марта на заднем сиденье разразилась возмущенной речью на фламандском языке, — то ли против их «союза», то ли против местных нравов. Мартин не перевел.
Успокоилась она только у готического собора с двумя разными башнями. Собор Антверпенской Богоматери. Ее английского хватило, чтобы рассказать Марине (с помощью Мартина), что этот древний собор строили два века, но денег, чтобы достроить вторую башню, не хватило, так он и остался с разными по высоте башнями.
«Спасибо, Марта, Вы защитили честь и достоинство своей Фландрии, подмоченное кварталом красных фонарей». Вошли в собор. Тут роль гида взял на себя Мартин и стал показывать полотна Рубенса, которые тот писал специально для собора. Какая чувственность… Христос на кресте — атлант.
— Здесь можно фотографировать, — сказал «гид».
Марина сфотографировала. Его вытянутую руку, красивее которой не видела в своей жизни. Мартин посмотрел и расстроился — испорчено фото! Испорчено?! Да что он понимал!
На обратном пути попросилась на заднее сиденье: все равно не смогла бы поддержать простой разговор. «И как могла Елена Фоурмен[10] выйти замуж снова? После того как была женой Рубенса. Ну и что же, что молодая, — ей было отпущено столько счастья… На всю жизнь должно было бы хватить», — думала Марина, глядя в окно на вечные поля и дубравы.
* * *
Возбуждение Марины росло с каждым днем: Мартин, кому природой дано было все, чтобы сводить сума женщин, казалось, и не подозревал об этом и никогда не пользовался своими чарами. Но как притягателен он был в своей роли надежного семьянина и простого человека, как он сам о себе говорил. Простой? Он свободно, гораздо лучше нее, говорил по-английски, по-французски (слышала его разговор в Брюсселе), по-испански он переписывался с девочкой из Мадрида, которая жила у них год и называла Мартина папой. Он не растерялся бы и в Германии. Европеец!
