На другой стороне комнаты Люсия, была сосредоточена в складывании простыней, при этом стараясь не показать, что она все еще плачет.
Люси работала быстро, превращая Диктора в сферу, она работала пальцами быстрее, чем когда-либо прежде.
Она затаила дыхание, загадала желание, и исчезла.
Милан, Италия. 25 мая, 1918
Даниэль чувствовал себя осторожным, когда он вышел из Предвестника.
Он был необучен в том, как быстро понять новое время и место, не зная точно, где он или что он должен сделать. Знание, что по крайней мере одна версия Люси была обязана быть рядом, и нуждаться в нем.
Комната была белой. Белые простыни на кровати перед ним, белые рамы окна в углу, ярко-белый свет, бьющийся через стекло. На мгновение все было тихо. Тогда воспоминания врывались.
Милан.
Он вернулся в больницу, где она была его медсестрой во время первой из смертных мировых войн. Там, на кровати в углу, был Траверти, его сосед по комнате из Салерно, который наступил на мину на пути к столовой. Обе ноги Траверти были обожжены и сломаны, но он так очаровывал, у него были все медсестры, стащившие для него бутылки виски. У него всегда была шутка для Даниэля. И там, с другой стороны комнаты, был Макс Портер, Великобритания с сожженным лицом, которому никогда не давали пищу, пока он не закричал и увидел латки, когда они сняли его повязку.
Прямо сейчас оба старых соседа по комнате Даниэля далеко ушли в вызванных морфием послеобеденных снах.
В центре комнаты была кровать, где он отлеживался после ранения в шею недалеко от Пьяве Риверфранте. Это было глупым нападением; они буквально нарвались на нее. Но Даниил только попал на войну, да и Люсия была медсестрой, так что это было даже хорошо. Он потер место ранения. Он чувствовал боль как будто это случилось вчера.
Если бы Даниэль оставался поблизости достаточно долго, чтобы позволить ране зажить, то доктора были бы поражены отсутствием шрама. Сегодня, его шея была гладкой и безупречной, как будто в него никогда не стреляли.
За эти годы Даниэль был избит, разбит, сброшен с балконов, ранен в шею, живот и ногу, замученную на горячих углях, и протянут по дюжине городских улиц. Но близкое исследование каждого дюйма его кожи показало бы только два маленьких шрама: две прекрасных белых линии выше его лопаток, где разворачивались его крылья.
Все падшие ангелы приобретали эти шрамы, когда они взяли свои человеческие тела. В некотором смысле, шрамы были всем, что любой из них должен был показать сам.
