‒ Он наш, слышишь? Мой и твой. Наш, наш, общий, один и тот же, для тебя и для меня, правда, Витя?
И обернулась к нему умоляющим взглядом:
‒ Правда же?
Тридцать три года ей, а ведет себя, как ребенок…
‒ Конечно правда.
И он обнял их, положив свою голову на груди, ‒ правой щекой на Иринкину, прикрытую одной тонкой кофточкой, левой щекой на мамину, прикрытую одним тонким халатом…
Первой утром проснулась мама, ‒ когда Виктор открыл глаза, она уже возвратилась из ванной и стояла в своем халате рядом, будто не зная, как ей поступить, ‒ снова ложиться или приняться за уборку стола. Она приложила палец к губам, показывая этим, что Иринка еще спит и не надо ее будить, пусть ребенок еще поспит, она вчера очень вымоталась…
Халат на ней не был застегнут, только накинут, под ним ничего больше не было, Виктор протянул к ней руку, как бы для того, чтобы она подала ему свою, она подошла и подала ладонь, а он подтянул ее к самому краю кровати, а затем потянул за полу халата, призывая снять его и лечь снова в постель, потому что еще совсем рано, еще и десяти нет, а спешить им некуда, воскресенье же… Она почти не упрямилась, легла рядом, туда, откуда недавно проснулась, и он положил руку на ее грудь, прохладную и немножко еще влажную после душа, а потом потянулся на нее, потому что у него на нее крепко стоял и она это видела, он ведь лежал совсем голый, как и Иринка за его спиной. Елена Андреевна сразу пустила его ноги между своих, и он улегся на нее, лицом к лицу, намереваясь сначала ее поцеловать, а потом войти, но она прошептала: сперва пойди почисть зубы. И он совсем не сконфузился, потому что она это сказала своими домашними интонациями, от которых любые ее слова кажутся своими собственными, и кроме того она их мама, ей можно так говорить в любой момент, и, наконец, она сказала "сперва", значит будет его ожидать…
Они на самом деле были совсем пьяненькими, если впервые за сто лет забыли почистить зубы перед сном. Все втроем. И он осторожно слез с нее и ушел в ванную. У него долго не получалось помочиться, потому что мочун никак не опускался, торчал как деревянный, упруго покачиваясь от собственной тяжести. Тогда он сел на унитаз и оправился, с этим проблем не оказалось, он всегда делал это по утрам, после сна, и мочевой пузырь тоже постепенно освободился, и он вдруг вспомнил, как однажды Елена Андреевна нечаянно застала его в туалете за этим занятием, как раз тогда, когда он тужился и как ему было тогда неловко, а она, перед тем, как взять из угла понадобившийся ей веник, потрепала его по голове и сказала: да ладно тебе, я все это точно так же делаю. И тут же вспомнил прошлую пятницу, нет, скорее уже субботу, с каким любопытством он разглядывал ее попку и то отверстие, которым она оправляется, какое оно оказалось аккуратное и на самом деле красивое, ‒ ровной точкой, окруженной круглым валиком с радиально расходящимися тонкими складками. А у Иринки оно выглядит изогнутой щелочкой, у нее от Светланки на последних месяцах был геморрой, он потом прошел, но от Сережки потом снова был, и слава Богу опять прошел, хотя отверстие стало как щелка. Все равно тоже красивая. И вспомнил Иринкин шепот, что пока он разглядывал мамину, в Иринкину влезал совсем чужой жулик, длинный и изогнутый, и она сама помогала рукой вставить головку, потому что он сначала не попадал, а когда Иринка подправила, сразу вошел, и она еще придерживала его пальцами, пока он входил, обхватив его за скользкий презерватив, и даже потом двумя руками взяла, чтобы он не согнулся, а влез в попку целиком, и ей почти не было больно, а наоборот невыносимо приятно… А он, ее муж, так жалел ее, не смел этого делать, потому что боялся сделать ей больно… А Дима не побоялся… И засунул… Сначала спереди, под растянутые в стороны губки, ей пришлось тогда очень широко расставить ноги, а Дима еще сказал, что ее влагалище тоже призывно зияет и жаль, что с ними нет еще одного члена… потом сзади, она подставилась ему на коленях и согнутых до предела локтях, потом еще раз сзади, но стоя… И оказалось, что ей это понравилось… Какая странная эта человечья природа…
