"Проклятие! Я удался в отца, - думалось Жогину. - Я так же громоздок и нескладен, с таким же точно носом. Этот чертов нос не прикрыть зимой модным коротким воротником, я обмораживаю его, оттого он красный".
"Фирменный нос", - часто хвастал папахен, находясь в игривом настроении. Он трогает нос, тянет за кончик, щелкает по нему пальцем. Орет:
- С таким носом не пропадешь! Любят бабы носатых!
Отец Жогина был веселый эгоист. С многочисленными и повсюду разбросанными детьми не жил, а появлялся в месяц раз или два с кульками, набитыми едой.
Жогин рос. Он вечно хотел есть и в эти дни почти любил отца.
А вот о матери отец горевал. В тот разговор они сидели у Петра. Отец пил принесенную водку.
- Удивительная была женщина, редкостная. Ангел всепрощения. Жогин-старший вздел брови. - Я стреляный воробей, но плакал, на коленях стаивал, ноги ее целовал. И в тюрьме я исповедовался перед ее тенью. Тогда, ночью, она являлась ко мне и руку на голову клала. Знаешь (старик заплакал, дергая плечом), - я умру когда... когда умру... умру... с ней одной хочу увидеться на том свете. Не верю я ни в черта, ни в бога, а хожу тайком в церковь, молебен за... упокой ее души заказываю.
Помолчали.
- Совет тебе дам, - бормотал Жогин-старший, отворачиваясь. - Не люби женщину, бери, а не люби. Трудно любить, в сто раз труднее терять. Знаешь, когда она умерла твоими родами, я возненавидел тебя и - ушел. От греха!
- Петру подбросил.
- И хоть бы что-нибудь от нее было, ты весь в меня. А в Петре она есть ее характер. Его люблю, а тебя я тогда возненавидел. В исступление впал, убить тебя был готов. И в душе убил, сынок, на долгие-долгие годы.
- Это я знаю. И лучше бы я помер, лучше бы убил меня, чем этот стыд: мой отец служил полицаем...
- Клянусь, я не поднимал руки на своих! Я понес наказанье, мне прощено народом! - кричал папахен. - Я - трус, трус, а не палач.
Кровь бросилась в голову Жогину-младшему. Он ударил по столу.
- Не сметь называть меня сыном, Иуда! Не сметь, не сметь!
Он задыхался. И, чтобы ему стало легче дышать, опрокинул стол.
...Стол они поставили и опять сели за него.
- Все-таки не смеешь бить отца.
- Налей мне стакан, - сказал сын. - Полный!
- Ого! А ты выдержишь? - спросил отец странным, каркающим голосом.
Сын воззрился на отца: глаза запавшие, лоб покатый. Навис хищный носище. "Стервятник! А вообрази себе такого с автоматом. И - простили?! - недоумевал Жогин. - Я себе жизнь искорежил от брезгливости к нему". (Пить он не стал.)
