Будет ли причина этой уверенности сколько-нибудь серьезней, чем вот эта: «поэзия обычно считается высшей формой литературы, и мое самомнение не позволяет мне поверить, что то, чем я восхищаюсь, может быть хоть сколько-нибудь ниже самого высшего»?
Но почему бы и не допустить, что вы не можете воспринимать поэзию? Почему вы считаете способность к ее восприятию необходимой для самоуважения? Сколько великих людей, сколько святых и героев обладали этой способностью? Можете ли вы слышать писк летучей мыши? Вероятно, нет, но разве вы станете из-за этого думать о себе хуже? Станете ли вы убеждать себя и других, что на самом деле вы можете его слышать? Разве принадлежность к большинству столь уж непереносима и убийственна для самомнения?
Если человек нечувствителен к поэзии, то это не значит, что он не может получать удовольствия от стихов. Стихи редко содержат одну только поэзию и больше ничего, удовольствие могут доставлять и другие составляющие. По моему убеждению, большинство читателей, думающих, что они восхищаются поэзией, обмануты своей неспособностью анализировать собственные ощущения. На самом деле они восхищаются не поэзией, заключенной в лежащих перед ними стихах, а чем-то другим, нравящимся им больше.
Поясняя это, начнем с очевидного примера. Мне говорили верующие женщины, что самая прекрасная поэзия для них — это стихи Кебла.[35] Кебл — поэт, в его «Годе христианина» есть вещи, которыми может восхититься и атеист, но то, чем восхищаются там верующие женщины, как этого бы и желал Кебл, вовсе не поэзия. Я сильно сомневаюсь, что если попросить какую-нибудь из этих женщин указать лучшее стихотворение в книге, то ее выбор сразу падет на «Второе воскресенье после Пасхи». Похоже на то, что хорошая религиозная поэзия — у Кебла, или у Данте, или в книге Иова — точнее всех может быть оценена неверующим, он же будет более всех разборчив в доставляемых ею удовольствиях.
Опять же, в прошлом веке было очень много так называемых вордсвортианцев. Теперь их значительно меньше; но нельзя сказать, что число людей, правильно оценивающих поэзию Вордсворта, пропорционально уменьшилось: я подозреваю, что оно стало много больше. Вордсвортианцы, как говорил им Мэтью Арнольд, были склонны восхвалять своего поэта не за то, за что было нужно его восхвалять. Главное, что их привлекало, может быть названо его философией; они разделяли его веру в нравственность мироздания и устремленность происходящих событий к лучшему; они даже были готовы принять его концепцию природы как живого, чувствующего и доброго существа, концепцию столь же чисто мифологическую, как Дриады и Наяды. К его волнующим словам, которые пронзают сердце и вызывают слезы у тысяч людей, совершенно безразличных к его верованиям и мнениям, вордсвортианцы не были сколько-нибудь заметно чувствительны. Как бы справедливо они ни восхищались глубиной его проникновения в человеческую природу и благородством его морали, всё это — пусть гармонично и тесно связанное с поэзией — остается отличным от поэзии.
