— Но я же сказал! — перебил его Рюффен. — Я знаю, о чем я говорю.
— Да, — вздохнул Карадек, — ты произносишь какие-то слова, но, по правде сказать, ты еще ничего не сказал.
— Я задал вопрос, — настаивал ледяной голос.
— Выгон или «улюлю»? Не знаю. Но этот дьявол трубил лихо, я вам клянусь. Для начала запишите, что он лучший сигнальщик во Франции, поверьте, он родился с рожком в глотке.
— Так, — продолжил судья, — следовательно, в тот день вы видели свору, ее хозяина, доезжачего, ну а животное?
— Какое животное?
— Дичь.
— Это был волк, и крупный, матерый, старый волк.
— Вы его видели?
— Волка — нет, но это не имеет никакого значения, ведь охотничье угодье не принадлежит господину Катрелису. А для него, как он говорит, имеет значение только то, что все остальные животные, кроме волков, — это дичь для барышень.
— Хорошо, возвращайтесь на место.
Судья посоветовался взглядом с заседателями, с прокурором. Они обменялись покачиванием головой с выражением изысканной любезности на лице. После этого «обмена мнениями» судья соблаговолил бросить взгляд на обвиняемого, который тихо ютился на скамье подсудимых между грязным пьяницей и браконьером-рецидивистом.
— Катрелис, подойдите к барьеру.
— Пошли! — прогремел носитель треуголки с серебряным позументом. — Эй вы там, исполняйте.
Наконец высокая фигура господина де Катрелиса поднялась над скамьей, на которой она, казалось, была сложена в несколько раз. Гордая, красивая у вето была голова: орлиный нос, борода, седая грива волос четко вырисовывалась на фоне темного дерева возвышения для судей. Белизна волос подчеркивала загорелый цвет почти не имеющего морщин лица. Широкий выпуклый лоб напоминал своими линиями купол собора. Ясные глаза, глубоко посаженные под полукружиями бровей, поблескивали сталью, сухопарая, длинная шея выдавалась из несколько криво пристегнутого воротничка. Покрой его редингота из прекрасного черного сукна с серебряными пуговицами еще более увеличивал сходство господина де Катрелиса со старым Нимвродом. Сапоги его, хоть и блестели, не могли скрыть своего почтенного возраста. В руке он держал одну из тех тростниковых шапочек, которые плел сам в часы досуга и которые своей формой отдаленно напоминали современные жокейские шапочки из велюра. В нем странным образом соединялись в одно целое рафинированная изысканность и непритязательность, а также, по моде того времени, спесивое безразличие, или, как сказали бы тогда, все в нем было «поперчено презрением и пересыпано насмешливой иронией», правда, по случаю происходящей в данный момент церемонии, все же сдерживаемой.
