А прапорщик уже вытаскивает пистолет из кобуры. Медленно так... Потом вдруг поднял его вверх и как трахнет в небо! Я-то видел, что он не в меня стреляет, а все равно ноги подкосились. Если бы не березка за спиной, наверно, упал бы. А прапорщик говорит:
— Беги, брат, на все четыре стороны.
У меня все еще в ушах звенит от выстрела. Ничего не понимаю, но уже чувствую, что буду жить.
— Спасибо, — говорю.
А он поднял стреляную гильзу, сунул ее мне в руку и подтолкнул:
— Возьми на память и беги! А то солдат увидит. Он человек добрый, да темный. Погубит нас обоих.
Взял я гильзу. Она еще теплая. Пошел потихоньку, а сам думаю: вдруг он мне в спину выстрелит? Оглянулся, прапорщик стоит, голову опустил. Мне даже стыдно стало, что подумал плохое.
Эту гильзу берег я пуще всех сокровищ. Крестик снял со шнурка и выбросил, патрон расплющил, проделал в нем дырочку и повесил на шею. Трудно мне приходилось в жизни, очень трудно. Но в такие минуты пощупаешь гильзу на груди и снова начинаешь верить и в людей, и в добро, и в справедливость».
— Здорово, — растроганно проговорил Алексей, когда Език замолчал. — Ну и как, помогает тебе отцовский патрончик?
— Помогает, честное слово, помогает! — горячо воскликнул поляк.
Език взъерошил густые волосы, нервно покрутил усики, сказал тихо:
— Первое, что я сделаю, вернувшись в Польшу, — вступлю в Коммунистическую партию.
В конце февраля 1944 года Алексею Кубышкину и Езику Вагнеру в целях конспирации пришлось расстаться. Неутомимый Бессонный привел Алексея на новую квартиру. Она находилась в небольшом домике по улице дей Каппилляри, прилегающей к площади Кампо ди Фиори.
Дверь открыл высокий худой итальянец.
Пожимая руку Алексею, он назвал свою фамилию.
— Галафати... Проходите, и предупреждаю: вы находитесь у себя дома. Кстати, Алессио, мы с вами уже знакомы. Мне Бессонный многое о вас рассказывал.
— Если уж говорить по правде, — смеясь, ответил Алексей, — то и мне Бессонный тоже немало о вас рассказывал...
Анджело Галафати — смуглый, худощавый, с тонкими, правильными чертами лица — сразу располагал к себе. Взгляд его был зорким, острым, но вместе с тем открытым, прямодушным. Вообще все лицо его светилось той откровенной и спокойной простотой, какая бывает у людей с ясным и определенным взглядом на жизнь. На вид ему было лет пятьдесят.
Из второй комнаты вышла жена Галафати. Черные густые косы ее были перетянуты красной лентой.
— Познакомьтесь: моя жена. — У глаз Галафати сошлись и разбежались добродушные лучики.
