Покачиваясь от слабости, Алексей шел впереди немцев. Идти было больно, Алексей морщился, но старался не показать слабости. Раза два он останавливался, тогда конвоиры что-то кричали ему, подталкивая в спину, и приходилось опять идти.
— Шнель, шнель, — то и дело покрикивали конвойные.
Через час Алексея привели в какую-то полусожженную деревню. Один из конвоиров ушел в комендатуру. За старым плетнем стояли женщины и ребятишки, читали свежее объявление:
«Жалобы гражданского населения на немецких солдат не принимаются!
Еврейскому населению немедленно пройти регистрацию!
За каждого убитого немца будут расстреливаться 10 заложников».
— Касатик, — зашептала старушка, повязанная шалью, — ты чей будешь?
Кубышкин не ответил, только нахмурил тяжелые брови. Слова застряли в горле: он судорожно, глубоко вздохнул и продолжал молчать.
— Ох-хо-хо, каково-то там твоей матери! — вздохнула старушка.
— Тише, тише, — зашептали женщины, — конвойные идут.
Один из фашистов с минуту смотрел на Алексея круглыми зеленоватыми глазами, потом приподнял автомат и, ни слова не говоря, толкнул его стволом в плечо. Алексей качнулся, ступил неосторожно на раненую ногу и стиснул зубы от боли.
Его повели дальше. Женщины подбегали, совали куски хлеба, но фашисты кричали: «Цурюк, цурюк!» Какой-то мальчишка бросил пачку сигарет. К нему тут же подскочил дюжий фашист и автоматом ударил в спину. Тяжело охнув, мальчишка упал на дорогу.
— Ба-атюшки! — закричала старушка. — Внученка фашист убил!
«Вот он, мой народ... — думал Алексей, — а я? Бреду в плен... Как же это ты, матрос, в плен попался?..»
Лагерь для военнопленных, куда доставили Алексея, размещался в бывших кавалерийских конюшнях, обнесенных рядами колючей проволоки. По углам стояли вышки с пулемётами и прожекторами. Между проволочными заборами бегали осатанелые овчарки.
Каждые сутки здесь умирали десятки человек. Несколько черных скрюченных фигур повисло на проволочном заграждении. Над бараками стлался тяжёлый трупный запах.
У ворот лагеря на красной кирпичной стене комендатуры висела большая карта. Зловещие черные стрелы, указывающие продвижение гитлеровских армий, рассекли Москву и Ленинград. Проходя мимо, Кубышкин глянул на карту, скривился в недоброй усмешке: «Не говори гоп, пока не перескочишь...» Но на душе было тяжело.
Его втолкнули в низкий и мрачный барак. Грязные стены вдоль и поперек были испещрены надписями: «Здесь ожидал казни майор Степанов», «Умрем, но не покоримся!», «Мы были из Ленинграда»...
