Джон сухо усмехнулся. Это он знал и сам. Для того его и прислали, чтобы уладить финансовые затруднения, в которых завяз монастырь.
— Я знаю, что счета не сходятся, брат Ранульф.
Его поразил презрительный взгляд, брошенный на него старым монахом. Непривычный к такой дерзости настоятель начат было отчитывать брата, но Ранульф не дал ему и двух слов сказать, непочтительно перебив новое начальство.
— Нет-нет, это пустяк, маленькая небрежность. Нет, я говорю о делах старины, по сю пору преследующих нас.
Джон в молчании выслушал повесть, излившуюся с завешенных густыми усами сухих губ Ранульфа. То было предание о первых годах обители, просуществовавшей почти две сотни лет. О капеллане, пропавшем без следа, и о высокородных воспитанницах короля, вознаградивших заботы братии побегом в голубую даль. Все это, как видно, навлекло на монастырь несчастье.
Когда монах завершил свои откровения, пришел черед настоятеля наградить его презрительным взглядом. Джон де Шартре, при всей глубине своей веры, был человеком гордым и вполне мирским, а потому басни о заблудших лордах и леди и о злом роке не производили на него впечатления. Не говоря уже о том, что руководство ордена доверило ему более мрачную, но и более точную версию истории обители. Версию, в которую он вовсе не собирался посвящать Ранульфа. Улыбнувшись, он потрепал старого монаха по плечу с тем же выражением, с каким утешал бессмысленно болтавшего брата Питера. В то время он и рассказ брата Ранульфа посчитал бредом безумца. Тогда они его не тревожили, эти старинные предания. Теперь он и все чаше приходили ему на память. Он подвинул свечу ближе к пергаменту, чтобы при ее желтом свете как можно лучше описать подробности событий. За окном уютных покоев сгущались сумерки. И кто-то откусил краешек бледной луны.
Фалконер пересек тесную комнатку на верхнем этаже гостевых покоев. Старые половицы заскрипели у него под ногами. Он опустился на грубо сколоченную кровать, застонавшую под его тяжестью. Уильям был рослый человек, и даже после многих лет ученых занятий на его костях не наросло лишнего жира. В молодости ему приходилось сражаться, и он не позволял себе расслабляться, чтобы избежать телесной немощи, какую видел в своих ученых собратьях. Однако теперь его тревожило состояние не тела, но ума. Пятнадцать лет он занимал пост магистра-регента в Оксфорде, и вот теперь стал бояться, что теряет рассудок. Не так внезапно, как это случилось с молодым бермондским монахом братом Питером, а медленно и почти неприметно.
